Авалон

У себя в клетушке он свалился на солому. Какое там осмыслить! Сон сморил в момент – нездоровый, гадостный. Снились не ящеры, не летучие твари, а лубянские застенки, камеры смертников, в одной из которых ему довелось однажды побывать в качестве подрасстрельного, винтовки убойной команды, кровавые оспины на каменных плитах. Затем чья-то десница выдернула его из подвальной сыри и вознесла в напитанный солнечным светом кабинет, где за столом восседал человек с металлом в глазах и бородкой клинышком. Этот клинышек точно из прочнейшего сплава выстругали, и сам человек был несгибаемый, железный. Вадим раньше никогда не общался с ним, но многократно видел в коридорах политуправления. Он шел всегда спешной, но не суетной поступью, отмахивал рукой каждый шаг, говорил с избранными лаконически, строго по существу. Однако теперь, в сновидениях, он предстал больным, изжелта-бледным. То и дело выпускал из руки перо, подолгу держался за сердце, кривил худое лицо с ястребиным носом. Что с ним? Как может болеть железный человек?

Сон не принес отдохновения. Утром Вадим очнулся в ослабелом, разобранном состоянии. А вечером Тюкавин опять позвал на кинопоказ. То есть не позвал, а отвел, как теленка, воткнул в кресло и запустил все тот же «Затерянный мир» под паточно-приторный «Авалон».

– Нет ли чего другого? – спросил Вадим. – Согласен и на любовную жвачку с Мэри Пикфорд.

– Для вас – нет.

Свечи в подсвечниках стояли новые, с необгорелыми фитилями. Тюкавин затеплил их и обрек каторжанина на полуторачасовое мучение.

Вадим взбунтовался.

– Не хочу! Отведите меня в закут. Лучше сгнить…

– Это не ваш выбор. – Тюкавин бочком приблизился к креслу и прикрутил правую руку Вадима к подлокотнику ремешком. – Вот так-то!

Подловил, ублюдок! Вадим перегнулся, чтобы взяться за гирю левой рукой и долбануть анестезиолога по черепку, но тот подсунул ему под нос дурно пахнувшую тряпицу, отчего мышцы совсем размякли. Вадим позволил привязать себя к подлокотникам, причем Тюкавин заодно подсоединил к оголенным участкам его рук медные проводки, тянувшиеся к непонятному кубу, что притаился подле пианино.

Вадим, еще не отойдя от одури, апатично скосил глаза.

– Что это у вас?

Тюкавин не удостоил его ответом. Покончив с проводками, он переставил на начало гадскую пластинку и вернулся к своей киношарманке.

«На-ка выкуси, – подумал Вадим. – Не стану я больше смотреть на чудо-юдо из папье-маше». Он закрыл глаза, понадеявшись все полтора часа проспать сном праведника. Не помешает и музыка – от нее, клейковатой, тянувшейся, как струйка переслащенного сиропа, морило сильнее, чем от снотворного.

Не тут-то было. Едва он смежил веки, как в руки, опутанные медными жилками, вонзились десятки острых-преострых шил. Вадим не сдержал вскрика.

– Что, не по нутру? – засмеялся Тюкавин. – Отменное средство против засыпания. Напряжение пока что небольшое, но для таких строптивцев, как вы, у меня есть реостат.

Он показал на черный ползунок и передвинул его на дюйм вправо.

– Человечина на гриле – это забавно. Но не для вас. – Экзекутор кивнул на экран, где герои фильма карабкались на утес. – Мой вам совет: лучше все-таки кино.

А ведь изжарит! Вадиму представились кадры, но не те, что шли сейчас перед ним, а другие – документальные, виденные в спецзале на Лубянке. Смерть заключенного на электрическом стуле. Изобретение, называемое в американских тюрьмах «старой коптильней» и почему-то «желтой мамой», уже давно было известно всему миру, затмив своей славой и виселицу, и гильотину. Один поворот рубильника – и человека выгибает дугой, после чего дух покидает бренную оболочку.

– Так-то! – одобрил Тюкавин смиренный вид подопытного. – Кротость – высшее благо.

Пришлось смотреть. Вадим сделал попытку отрешиться и от рябившего на белом полотне изображения, и от тягомотных звуков граммофона, но они настырно лезли в голову вместе с дымом курившихся благовоний.

В эту ночь ему спалось еще хуже. Снова снились коридоры ОГПУ, залитый светом кабинет, однако на сей раз все было страшнее. В кабинет врывался он, Вадим, втыкал под клиновидную бородку, прямо в горло, шприц с непомерно длинной иглой, надавливал на поршень, после чего железный чекист бледнел, и лицо его уродливо перекашивалось.

Пробудившись под утро, Вадим ощутил во всем теле дерганье, а голова горела, будто он сунул ее в раскаленный горн.

Он вылил на темя всю воду, предназначенную для питья. Сделалось чуть легче, но изуродованное болью лицо железного человека застряло в воображении.

– Это штучки Тюкавина… Он хочет, чтобы я убил… Я!

Вадим понятия не имел, каким образом можно вложить человеку в мозг установку на убийство, но, черт возьми, Тюкавин близок к тому, чтобы достичь цели. Какой там гипноз! Детские игрушки… Барченко и его уникумы – сосунки в сравнении с тем, кто придумал такое. Еще два-три сеанса – и товарищ Арсеньев превратится в покорную чужой воле деревянную поделку, оживленную с помощью волшебного порошка, как в сказке Баума.