Авалон

Лучисто горели лампы, что-то плюхало и позвякивало. Вадим лежал на прозекторском столе – нагишом, как и положено умершему. Было чертовски зябко, он весь покрылся пупырышками. Это не вполне согласовывалось с физиологическими законами – разве мертвые способны реагировать на перепады температур? Но Вадим никогда не был докой по части всяких там биологий и анатомий. И кто скажет с точностью, что ощущает тот, чье земное поприще навеки кануло в прошлое?

Он приоткрыл глаза – перед ними амебами плавали цветастые кляксы. Так и есть: у изножья топчется в белом халате доктор Гловский, у него что-то в руках. Наверное, орудие для вскрытия. Сейчас начнет полосовать вдоль и поперек, шинковать требуху и определять, отчего загнул копыта гражданин Арсеньев Вадим Сергеевич, 1896 года рождения, русский, беспартийный, неверующий и тому подобное.

Мало удовольствия – созерцать, как пластают твои собственные внутренности. Бр-р-р! Вадим инстинктивно согнул ноги, поджал их под себя. Удивительно, но это получилось. Как? Ведь мертвым полагается лежать без движения, они закоченевшие и ко всему безразличные.

Еще удивительнее было то, что доктора пробуждение трупа нисколько не напугало, а, скорее, обрадовало.

– О, йес! – произнес он женским голосом. – Слава святому Патрику, очнулся…

Зрение сфокусировалось, кляксы растаяли, и Вадиму открылось следующее. Лежал он не на посмертном одре в анатомичке, а на удобной перине, покрытой белоснежной простыней, в помещении, обставленном по-гостиничному. Это была не комната Фурманова в «Астории», где приключился воистину гофмановский кошмар, и не знакомый номер в «Англетере», где по причине отсутствия Горбоклюва должна была пустовать еще одна койка…

– Давай, давай, выбирайся! Ты меня слышишь?

К носу поднесли ватку с нашатырем. Вадим окончательно прозрел и пришел в себя.

Это были апартаменты Эмили. А вот и она сама – в хлопчатой тунике, которую он принял за медицинский халат. Модная в Европе хламида, дошедшая до Советской России благодаря стараниям модельерши Ламановой. Возле кровати стоят на столике пузырьки с лекарствами. Эмили держит в руке средних размеров бутылочку с резиновой пробкой.

– Живой… – прошептал Вадим. Прочистил горло и повторил чуть громче: – Живой!

– Оф кос. – Эмили откупорила бутылочку, и по комнате растекся спиртовой дух. – Коновалы на тебе крест ставили, но я знала, что ты не сдашься.

Она наклонила бутылочку, накапала спирта себе в ладошку и принялась растирать Вадимовы щиколотки.

– Распрями ноги, мне так неудобно.

Только тут до него дошло, что все его мужское хозяйство открыто для обозрения. Эмили, похоже, не испытывала никакого стеснения, но сам он застыдился, прикрыл руками срамные части и спросил, проглотив вязкую слюну:

– Что ты делаешь?

– У тебя температура была за сорок. Чем тебя только не пичкали, одного аспирина две упаковки извели! А меня в детстве нянька спиртовыми растираниями пользовала. Помогает!

– Что со мной?

– Двусторонняя пневмония. Говорят, такое бывает после переломов ребер, а ты еще и застудился, когда по морозу в пиджачишке бегал… Но самое страшное уже позади.

Вадим силился привести мысли в порядок, вспомнить, что произошло накануне. В общем-то, память не отказывала – восстановилось все, вплоть до инфернальной трагикомедии в номере у Фурманова.

– Сколько я здесь лежу – сутки, двое?

– Смешно! – Эмили покончила с растиранием колен, приступила к бедрам. – Знаешь, какое сегодня число?

– Какое?

– Тридцать первое января. Сандэй, уик-энд.

– Что?! – Вадим оторвал налитую свинцом голову от подушки. – Значит, я уже две недели валяюсь? Не может быть!

– Еще как может… Да убери ты руки, я там уже все видела. И не дергайся, лежи смирно.

Эмили обрабатывала его чресла. Вадим подчинился, будто был малолетним чадом, над которым хлопочет заботливая мать. В теле еще гнездилась неодолимая разбитость – какое тут сопротивление?

Правда, вела себя Эмили отнюдь не по-матерински. Ее пальчики шаловливо сновали по самым сокровенным местам Вадима, ласкали, будоражили. Эти действия, как ему показалось, были весьма далеки от понятия «медицинская процедура».

Он закусил губу. Вопреки болезненному состоянию, нервные окончания пробудились от спячки, по ним побежали свербящие биотоки, во впалом животе что-то сладко сжалось, запульсировало. Плотское желание обуяло его, он нырнул в него, словно в омут. Благо еще, что истощен длительной горячкой: не двинуть ни рукой ни ногой, а то, глядишь, с ложа постылого бодро восстал бы, сдернул порфиру с вакханки бесстыдной, истово перси ее лобызал бы…

Проклятие! Что с головой? Извилины слиплись и перекрутились, как разваренная вермишель, – вон уже и думать стал гекзаметром…

Эмили ехидно поглядывала на него и продолжала иезуитствовать. Движения ее становились все более беспардонными. Не прекращая работать руками, она склонилась над Вадимом, и в вырезе нескромного одеяния обозначились те самые перси, которые…

Довольно! Блудница вавилонская, что ты вытворяешь?!

– Тебе больно? – проворковала она, вложив в это слово ту невинность, которой не было сейчас и в помине.