– Нет… я… да… – Он залопотал бессвязно и не сдержал блаженного стона.
В довесок ко всему наружный орган, которому Эмили уделяла наибольшее внимание, повел себя предательски, обнаружил сокровенные чаяния. Вадим готов был провалиться сквозь землю, а Эмили ничего – старалась вовсю и выражала довольство вызванной реакцией.
– Больше не надо! – воззвал он к ее милосердию.
– Бай? Почему?
– У меня уже нет высокой температуры. Достаточно чаю с малиной. И потом… зачем ты все это?..
– Разве плохая терапия? Смотри, как ты порозовел! Еще немножечко, и будет вэри гуд.
– Сэнкс… фу-ты!.. Спасибо. Но теперь дай мне отдохнуть.
На ее лице отразилось разочарование. Она и не скрывала его. Переместила руки выше, накапала Вадиму на грудь спирту, кое-как пошаркала тыльной стороной ладони.
– Зэтс олл. На сегодня лечебный сеанс окончен.
Она накинула на него тонкое покрывало, и он выдохнул. Так-то лучше.
– А можно мне какие-нибудь портки?
– Ты что, на прогулку собрался? Рановато…
– Нет… В уборную…
Эмили ногой, обутой в парусиновый шлепанец, выдвинула из-под кровати ночной горшок с медной крышкой.
– Вот тебе уборная. Вэлком.
Вадиму опять сделалось не по себе, и он поспешил уйти от непристойных тем:
– Как я здесь оказался? Почему не в больнице?
– А куда тебя было везти – назад в Обуховку? Чтобы тебя там добили?
– Уже знаешь? Кто тебе сказал?
– Фурманов. Он тебя на плечах притащил. Ты бредил, все про вампиров и нечисть бубнил, а жар у тебя был такой, что хоть прикуривай.
Да, все так. Вадим вспомнил свои фантасмагорические наваждения и передернул плечами. Уточнять у Эмили, не явился ли ей Фурманов в образе графа Дракулы, было глупо.
– Что он тебе р-рассказал?
– Что встретил тебя в «Дононе», там вы со шпаной подрались, а потом ты хотел вернуться в больницу, но увидел нож… Рили?
– Это правда.
– Вы вдвоем пошли к нему в «Асторию», и там тебя накрыло.
Молодец Дмитрий Андреевич, не выдал. Эмили не преминула бы донести Менжинскому, что Арсеньев растрепал первому встречному суть операции.
– Он в Ленинграде?
– В Москве. Раза два звонил, справлялся о твоем здоровье.
Она подошла к окну, отдернула гардину, впустила в номер солнечный ручеек. Вадим, превозмогая немочь, привстал.
– Как там, на улице?
– Зэ вэза из файн, зэ сан из шайнинг, – отбрила она язвительно.
Обиделась. Надулась как мышь на крупу. А из-за чего? Не в таких они близких отношениях, чтобы эротические игрища устраивать. К тому же его еще лихорадка не отпустила, не до проказ.
Вадим заговорил о том, что не давало покоя:
– Кто хотел меня убить?
– Донт ноу. Больничный вахтер «Манифест Компартии» требовал, собирался на нем присягнуть, что никто из чужаков ночью в корпус не входил. Дежурные медсестры то же самое твердят.
– Я оставил открытым окно, через него и залезли. И я знаю кто…
– Кто же?
Вадим вкратце описал ей человека в кубанке. На Эмили это не произвело впечатления.
– По такому словесному портрету каждого второго задерживать можно. И нет у меня уверенности, что тебе это не почудилось… как нежить в «Астории».
Эк подковырнула! Вадим поплотнее обернул покрывало вокруг телес, прокряхтел;
– Не почудилось. Это что же – я тут р-разле-живаюсь, а р-расследование стоит?
– Я доложила Вячеславу Рудольфовичу обстановку, он приказал от тебя не отлучаться. Гиппократы дважды в день приходят, порошки приносят, микстуры… Но я бы и без них обошлась. У меня в войну обе сестры воспалением легких переболели, так что рука, можно сказать, набита. Айм профэшнал.
Она взяла со столика стакан с темной бурдой на дне, долила в него горячей воды из чайника, поднесла Вадиму.
– Дринк.
– Что это?
– Водка с ивовой корой. Этой настойкой моя бабка тиф лечила… и не только.
Вадим отпил, подавился от едкой горечи, забрызгал покрывало.
– Вэлл. Если не помрешь, то выживешь.
– А Горбоклюв где? Еще в Харькове?
– Позавчера припылил. Ряху на тюремных харчах отъел, образина…
– И ты молчишь! – Вадим (откуда только прыть взялась?) откинул покрывало, сел на кровати, но поймал блеснувший алчностью взгляд Эмили, передумал, снова закутался, став похожим на кокон, и попросил: – Позови его.
– Куда тебе! Отлежись… Ворк не волк, в форэст не убежит.
– Позови!
Горбоклюв явился жизнерадостный и в самом деле малость располневший. Он отрапортовал, что миссия его завершена. Была ли она успешной, это пущай начальство решает.
Наладили звуковоспроизводящую аппаратуру. Возясь с проводками, Петрушка стрекотал, как сорока. С его слов выходило, что путь к сердцу Зайдера оказался тернист и извилист. Убийцу командарма насторожило, что его отселили от прежних сокамерников и подсадили к новому. Тюремному стражу пришлось втолковать: перевод из многоместной камеры в двухместную – это награда за примерное поведение, каковым Зайдер отличился во время своего заточения.