Атомное комбо

Всю дорогу до станции, мы смотрели не себе под ноги, а друг на друга. Знакомые незнакомцы. Произошедшие с нашими телами метаморфозы восхищали и одновременно ужасали нас. Контрасты — именно они делали Ранди пугающе большим, взрослым, а меня на его фоне — крошечной и такой… женственной.

— Ты даже ни разу не обернулась, — заметил он, по-видимому, покорённый моей преданностью.

Стоило ему только мелькнуть на горизонте, и я бросила всё, что с таким трудом строила на протяжении двух лет: худо-бедные карьеру, дружбу, имущество. Многим бы хватило до окончания войны и этого. Своя койка, работа, продовольственные карточки. Иногда даже позволялось забыть о войне и долге, махнуть на танцы или организовать какое-нибудь празднование. Просто чтобы накрыть стол и выпить не по случаю поминок.

Но мне не нравилось там, в этом женском мире, полном реальных страхов и напрасных надежд. Не нравилось в тылу вообще, потому что я чувствовала, что занимаю чужое место, в то время как на фронте кто-то выполняет мою работу. Я много раз повторяла Ранди:

«Почему с «чёрными» сражаются те, кто не видел и половины того, что видели мы? Те, кто не готов посвятить свою жизнь мести? У кого есть жёны, дети, престарелые родители? Это должны быть мы и такие, как мы. У кого ничего не осталось, у кого всё отобрали, об кого вытерли ноги. Если мы будем и дальше прятаться за чужие спины, нам не победить».

— Нашёл, чему удивляться, — ответила я. — Я не обернулась, даже когда меня уносили из Рачи.

Скажу больше, мне хотелось, чтобы мой родной город смыло ядерной волной и там ещё лет сто ничего не росло и не жило. Чтобы это было такое кладбище, на которое боялись бы заползать даже насекомые. Чтобы это место внушало ужас даже на инстинктивном уровне, даже животным. Даже звуку. Чтобы в память о застреленных, повешенных, замученных, изнасилованных и заморенных голодом людях там хранилось молчание не минуту и не две, а… да, лет, эдак, сто.

— Разве ты не оставила там ничего важного? — допытывался Ранди, наверняка, имея ввиду не только вещи.

— Документы мы всегда носим при себе. Орден здесь. — Я похлопала себя по груди, где был специально для него пришит внутренний карманчик. — Всё, что у меня осталось в тумбочке — бельё и кусок мыла. Ну и, конечно, твои письма под подушкой. Теперь всё это не важно.

— Почему?

Иногда он был таким недогадливым.

— Мне больше не нужны эти письма. Я хочу забыть о них. О том, что эта разлука вообще имела место в нашей жизни. — Я задумалась, разглядывая дома и цветущие сады. Собаки смотрели нам вслед, навострив уши, но не лая. — Надеюсь, Берта или Нора сожгут их.

— Но сначала прочитают.

— Пусть. Им же хуже. Там каждая строчка о любви, которую они все так искали, обряжаясь и напомаживаясь. Да, они сожгут их с превеликим удовольствием. — Покосившись на его сумку, я спросила: — А ты?..

— Они все здесь, — подтвердил мои догадки Ранди. — Каждое.

— Сожги их. Давай сделаем это вместе.

Не то чтобы он был против, но и не торопился соглашаться. Эти письма слишком долго заменяли ему меня, чтобы теперь вот так просто уничтожить их. Ещё вчера они были для него святыми иконами, а теперь — сжечь?

— Мне нужно это… Если сделаем это, докажем друг другу, что больше никогда не расстанемся. Этот багаж нам ни к чему. У тебя есть я. Зачем тебе мои письма? Особенно то, последнее… — Я закусила губу, отворачиваясь. — Ты же порвал и выкинул его?

— Нет.

— Ты должен был его выкинуть.

— У меня даже мысли такой не возникло. Это письмо во всех отношениях особенное.

— Особенное? Да уж…

Порой его верность обескураживала. Наверняка, хранить в своей тумбочке этот ядовитый конверт было невыносимо. Прикасаться к нему, вдыхать его запах, раз за разом перечитывать, словно при всей своей отвратительности он не утратил и половины ценности. Ранди с этим письмом почему-то напомнил мне совсем другой эпизод из жизни. Однажды в Раче я повстречала девочку лет четырёх-пяти. Она пеленала неразорвавшуюся гранату, словно куклу. Ребёнок лелеял вражеское оружие, сделав его предметом своей любви и заботы за отсутствием других вариантов. Моё письмо казалось мне точно такой же неразорвавшейся гранатой — уродливой, опасной, но почему-то беззаветно любимой.

— Значит, его мы сожжём первым, — решила я, протянув руку. — Давай его сюда.

Ранди не перечил, но, кажется, обдумывал другой вариант. Например, как сдаться на своих условиях. Мы миновали жилые дома, и он остановился, отпустив сумку. Та грузно упала в дорожную пыль, и я уставилась на неё в ожидании. Но то проклятое письмо Ранди достал не из сумки, а из внутреннего кармана кителя. Особенное во всех отношениях, иначе и не скажешь. Первое гневное, последнее полученное, единственное, носимое у сердца.

Я потянулась за конвертом, но Ранди отдёрнул руку в последний момент.

— С одним условием.

— И с каким же?

Не то чтобы я верила, что смогу самостоятельно избавиться от письма, если сочту условие Ранди неприемлемым. Но я была виновата, и он чувствовал, что я готова эту вину искупить.

— Ты прочтёшь вслух то, что тут написано.

— Ч-чего?