Астийский эдельвейс

Строчки запрыгали перед глазами Максима. Только теперь до сознания дошел весь ужас полученного известия. Ведь письмо шло из дома не меньше недели. Он молча упал в кровать и зарылся лицом в подушку. Но через несколько минут встал, еще раз перечитал письмо, снова вышел на улицу.

Здесь уже появились первые прохожие. Дворники с заспанными лицами лениво шаркали метлами по мостовой. В луже, оставшейся от поливки газонов, шумно плескались воробьи. Он сел на первую попавшую скамейку и закрыл лицо руками.

Отец… Как мог он оставить его, больного, постаревшего? Ехать! Ехать немедленно! Может, врачи ошиблись?!

Всего несколько часов понадобилось на оформление отпуска и сборы. Еще полчаса на покупку билета. Но мог ли он уехать, так и не повидав Лару? С бьющимся сердцем поднялся Максим по лестнице профессорского дома, позвонил у знакомой двери. Ее открыл сам Эри.

— Простите, пожалуйста, — смутился Максим. — Я бы хотел видеть Лару…

— Лара не совсем здорова.

— Ноя уезжаю… Очень далеко…

— Желаю вам счастливого пути.

Глаз профессора не было видно за тёмными стеклами очков. Но и по тону голоса было ясно, что просить его о чем-либо бессмысленно.

Медленно, не видя ничего вокруг, вернулся Максим в институт. Осталось проститься с Антоном. Тот, как всегда, был краток:

— Надолго едешь?

— Не знаю, может, и навсегда.

— Почему?

— Мать тоже еле-еле. Как ее оставишь?

— Н-да… А как же Лара?

— Что Лара?

— Любишь ты ее, Максим.

— Так можно любить и Сикстинскую мадонну.

— Не понимаю… Случилось что-нибудь?

— Да нет…

— Нет? — Антон глянул прямо ему в глаза и, схватив за плечи, сдавил так, что у Максима подогнулись ноги. — А ну, выкладывай все напрямик!

Пришлось рассказать о случае с мальчонкой на реке и о том, как встретил его профессор Эри.

Антон нахмурился:

— Черт знает что! С мальчишкой ты поступить иначе, конечно, не мог. А вот профессор… Профессор стоит того, чтобы ему намылить шею. Когда у тебя поезд?

— Часа через два.

— Ну что же, всего, как говорится. Провожать не пойду. Дело есть.

И вот он на вокзале. Один со своими загадками и своим горем. Вдали уже вспыхнул зеленый глазок светофора. Последние рукопожатия, последние поцелуи и напутствия. Шумно вздохнули отпущенные тормоза, и все, кто еще не был в вагонах, устремились к подножкам тамбуров. А он еще медлит, все еще стоит на платформе, чего-то ждет. И вдруг…

Лара? Да нет, не может быть, откуда же. Он вскочил на подножку, поднялся над головами людей. Она, Лара!

— Лара! — Максим спрыгнул на перрон и, расталкивая толпу провожающих, бросился ей навстречу.

Но она еще не видит его, медленно идет по платформе, растерянно переводя глаза с вокзальных часов на окна вагонов.

— Лара-а!

— Максим!.. — она подбежала к нему, схватив за руки. — Вы… уезжаете?

— Так получилось… Я должен извиниться перед вами, Лара. Вчера вечером…

— Я все знаю, Максим. Все-все. Антон рассказал мне. Но вы вернетесь? Скоро?

— Не знаю…

— Очень тяжелая обстановка дома?

— Да. И потом… — он смотрел в ждущие, полные нежного участия глаза Лары, а в глубине сознания, помимо его воли, всплывало другое лицо, другие глаза — глаза астийской Нефертити. — И потом, все как-то перепуталось в последнее время. Жаль, что мы так и не успели ни о чем поговорить…

— Вы снова столкнулись с чем-то загадочным?

— Я снова видел ее…

Лара заметно побледнела:

— Ту девушку, похожую на меня? И поняли, что это другой человек? — добавила она чуть слышно.

— Она сама сказала об этом. Но кто она? Кто?!

— Не знаю, Максим. Знаю только, что оба мы, и вы и я, стали жертвой какой-то страшной тайны. И очень боюсь за вас…

— Но почему? Что вам все-таки известно?

Поезд дал короткий сигнал и тронулся с места. Глаза Лары наполнились слезами:

— После, Максим, после! Прыгайте скорее! Мы поговорим еще обо всем. Только возвращайтесь. Как сможете…

15.

Вертолёт прибыл в Отрадное только к вечеру. Солнце успело скатиться за сопку, прежде чем Максим выбрался из душной кабины и прямиком, через огороды, вышел к околице, где начиналась дорога на кордон.

Снег в тайге, видно, стаял давно. Земля почти просохла. В ложках и оврагах показались первые венчики мать-и-мачехи. Лес стоял тёмный, будто напитанный тяжелой влагой. Вершины сопок были похожи на свежие мазки краски, только что брошенные на бледно-голубой холст неба, а розоватое облачко, неподвижно застывшее над кромкой леса, напоминало уснувшего фламинго с головой, спрятанной под крыло.

Однако все это лишь скользнуло поверх сознания. В мыслях Максим был там, дома, с больным отцом. Неужели врачи не ошиблись и его уже нет в живых? Об этом страшно было подумать. Все время, сколько знал себя Максим, отношения между ним и отцом отличались крайней сдержанностью. Вечно занятый работой в лесу, старый объездчик по целым неделям не бывал дома и, казалось, почти не интересовался воспитанием сына. Но в глазах Максима этот угрюмый замкнутый человек всегда был воплощением большой правды, честности, справедливости, только ему одному Максим считал себя обязанным всем тем, что видел в себе хорошего. И надо было успеть сказать об этом. Надо, чтобы он узнал, что думал о нем сын.