Артур

Воронье! Я понял, где искать Мирддина. Жив он или мертв, но поиски наши закончены.

— Побудь с конями, — сказал я Гвальхмаи.

Он молча спешился и привязал лошадей к обугленному пню, потом сам уселся на этот пень, положив на колени обнаженный меч.

С молитвой на устах я начал долгий подъем на скалу, время от времени останавливаясь, чтобы крикнуть. Впрочем, я не ждал ответа; его и не было...

Мирддин сидел на камне на самой вершине утеса, сгорбившись, закутавшись в драный плащ, хотя солнце палило нещадно. Кругом, словно развалины крепости, лежали груды треснувших от жара камней. Слава Богу, он был жив! И, когда я вскарабкался на скалу, обернулся на звук шагов.

Я увидел его лицо и чуть не упал в море. Его глаза — Господи Иисусе! Его глаза обратились в потухшие угли, некогда яркий блеск невиданных золотых очей стал белесой золой!

Его брови были опалены, губы потрескались, кожа слезала клочьями. В спутанных волосах запеклась кровь.

— Мирддин! — Я бросился к нему, рыдая от радости, что он наконец нашелся, и от того, что с ним сделали.

— Что с тобой? Что она с тобой сотворила? — Я прижал его к себе, словно мать умирающее дитя.

Он заговорил, но что это был за голос! Хриплый сбивчивый шепот, слова давались с большим трудом.

— Бедивер, ты наконец пришел. Я знал, кто-нибудь придет. Знал... думал, это будет Пеллеас.

Пеллеас! Что с Пеллеасом? Я взглянул на склоны утеса, но никого не увидел.

— Я ждал... ждал... Я знал, Артур... кого-нибудь... пришлет... Где Пеллеас?

Куда девался его дивный голос? От жалости у меня слезы навернулись на глаза.

— Не говори, Эмрис. Прошу, не утомляй себя. Я о тебе позабочусь.

— Все хорошо... ее нет...

— Морганы?

Мирддин кивнул и облизал растрескавшиеся губы, отчего из них побежала кровь. Он пытался найти слова.

— Пожалуйста, Эмрис, — молил я, рыдая без стеснения. — Не говори. Давай уйдем отсюда.

Мирддин сжал мой рукав, его мертвые белые глаза незряче шарили вокруг.

— Нет... — прохрипел он. — Все в порядке... она бежала...

В первый миг я не поверил.

— Со мной Гвальхмаи; у нас лошади. Давай мы унесем тебя из этого ужасного места. Она может вернуться.

— Она бежала... сила ее сломлена. Я сразился с ней... Моргана разбита... ее больше нет... — Он задрожал, закрыл глаза и тяжело привалился ко мне. — Я так устал... так устал...

Сон или обморок стал для него избавлением. Не без труда я взвалил его на плечо и понес вниз к тому месту, где дожидался с конями Гвальхмаи.

При виде Мирддина юноша содрогнулся.

— Что с ним? — испуганно прошептал он.

— Не знаю, — отвечал я, медля сообщать правду. Как сказать, что виной всему Моргана, его кровная родственница? — Может, расскажет, когда очнется.

— А где Пеллеас? — спросил Гвальхмаи, вновь поднимая глаза к утесу.

— Может быть, задержался где-то еще. Будем молиться, чтобы это и впрямь оказалось так.

Тьма стремительно спускалась на этот обугленный краешек земли. Мы устроились на ночь в лощине, Гвальхмаи наносил столько сухого дерева, что хватило до утра. Я отыскал воду, сварил отвар из сухих трав, бывших среди прочего провианта, и подал Мирддину в своей глиняной чашке.

Похоже, от сна ему полегчало: он выпил отвар и попросил сухарей. Ел он в молчании, потом откинулся на спину и снова заснул.

Всю ночь я сидел над ним, но он спал крепко. К рассвету меня сменил Гвальхмаи, и я немного вздремнул. Мирддин заворочался, когда мы уже готовились к отъезду.

— Ты должен помочь мне, Бедивер, — хрипло произнес он, и я заметил, что голос его немного окреп.

— Я сделаю что прикажешь, господин.

— Сделай брение и залепи мне глаза.

Я колебался, и он ткнул рукой в мою сторону:

— Делай, что сказано!

Я развел водой глину и залепил Мирддину глаза, как он попросил, потом, оторвав край от рубахи, замотал поверх глины полотном. Мирддин ощупал повязку и похвалил работу.

Так началось наше медленное возвращение в мир живых — слепой Мирддин, прямой и безмолвный, высился в седле, а мы с Гвальхмаи по очереди вели в поводу его лошадь.

Глава 8

Тремя днями позже, когда наш скудный провиант был на исходе, мы выехали из Ллионесса. Я не оглядывался. Этот скорбный край оставил черную отметину в моей душе.

Мирддин все это время ни с кем не разговаривал. Он сидел в седле, расправив плечи, с завязанными глазами, рот его вновь и вновь кривила гримаса боли — или омерзения.

Мы ехали день и ночь, а когда наконец остановились отдохнуть, между нами и горькой опустошенной землей лежали многие лиги. Я разбил лагерь у ручья, Гвальхмаи добыл на ужин двух жирных зайцев. Мы зажарили их и съели в молчании, не в силах говорить от усталости. Здесь была трава для коней и хорошая вода для всех нас. Хотя ночь была не холодная, я развел костерок — больше для света, чем для тепла. Мы сидели рядом, на высоком осеннем небе зажигались первые звездочки. Ночь медленно накрывала нас своим темным крылом. И вдруг Мирддин заговорил. Голосом сиплым, как зимняя стужа, он провозгласил нараспев:

— Мирддин я есть и буду. Отныне всяк назовет меня Талиесином. В дольнем мире рожден, но в горнем моя обитель, средь Летних Звезд.