Архив

Порез глубже, чем я думала вначале. Кровь пропитывает марлю прежде, чем я успеваю наложить повязку. Я сердито забрасываю очередной испорченный бинт в целлофановый пакет, который служит мне мусоркой. Сунув руку под ледяную воду, я копаюсь в большой аптечке, собранной мной за эти годы. Скомканная футболка валяется на полу, и в отражении в зеркале видно, что мои руки и живот испещрены мелкими царапинами, а на локте расплывается свежий синяк. Я частенько получаю на работе подобные «знаки отличия».

Вытянув руку из-под крана, я слегка похлопываю порез и наконец ухитряюсь нормально его перевязать. Кровавые капли образовали извилистую дорожку от шкафа к раковине.

«И отныне крещу тебя во имя…» – саркастически шепчу я раковине, бинтуя рану. Затем отношу пакет с кровавыми уликами на кухню и пристраиваю рядом с мусоркой так, чтобы не было понятно, что внутри. Только я успеваю замести следы, как появляется мама, держа в одной руке слегка помятый маффин в пакетике, а в другой – корзину. Вся выпечка уже остыла, и пакетики запотели. Вот черт! Я чувствовала, что что-то забыла.

– Маккензи Бишоп, – угрожающе начинает мама, швырнув пакетик на обеденный стол. Это пока единственный собранный целиком элемент мебели в нашем доме. – Это что такое?

– Приветственный маффин.

Она с громким стуком роняет корзину на пол.

– Ты же сказала, что все разнесешь! Именно разнесешь, а не раскидаешь их по коврикам, а корзину бросишь на лестнице. И где ты, кстати, была? – чеканит она. – Ты не могла все утро этим заниматься. Нельзя просто так взять и пропасть… Я попросила тебя помочь мне…

Я читаю ее как открытую книгу: злобу и недоумение нельзя замаскировать натянутой благостной улыбочкой.

– Я звонила и стучала, мне никто не открыл, – огрызаюсь я. Усталость и боль берут верх, я уже не могу держать себя в руках. – Вообще-то все разошлись на работу. На нормальную работу. Это когда встаешь утром, едешь в офис, а вечером возвращаешься домой.

Она растерянно потирает глаза – обдумывает то, что хочет сказать.

– Послушай, Маккензи. Я поговорила с Коллин, и она объяснила мне, что каждый переживает горе своим собственным способом. И ты тоже в этом нуждаешься…

– Ты что, издеваешься?

– …А если еще принять во внимание особенности твоего возраста и естественное стремление к бунту…

– Хватит. Прекрати.

У меня начинает болеть сердце.

– Я понимаю, что тебе нужно личное пространство. Но и о дисциплине нельзя забывать. Ведь у нас семейное предприятие…

– Но оно никогда не станет семейной мечтой.

Она вздрагивает, как от удара.

Я хочу стать бесчувственной, ничего не ощущать и не понимать. Не видеть страдания на ее лице. Хочу стать обычной юной девицей, эгоистичной и ограниченной. Ведь М. была бы именно такой. Ей бы требовалось личное пространство, чтобы сполна насладиться своим горем. Ей хотелось бы бунтовать просто потому, что ее предки слишком отсталые, а не потому, что мама словно напялила окостеневшую маску грустного клоуна, а папа превратился в тень отца Гамлета и пытается раствориться в воздухе. Она бы отдалилась от них по собственному желанию, а все ее мысли занимали бы мальчики и школьные разборки, но не охота на затерявшиеся Истории мертвых и не борьба с жуткими видениями, переполняющими старую квартиру.

– Прости меня. – Я пытаюсь как-то исправить положение. – Наверное, Коллин права. – Я с трудом говорю эти неискренние слова, а они словно пытаются заползти назад мне в горло. – Может, мне требуется немного больше времени, чтобы настроиться на нормальный лад. Все так переменилось. Но я не пытаюсь искать оправданий.

– Так где ты была?

– Я разговаривала с соседкой. Мисс Анджели. Она пригласила меня к себе, мне не хотелось быть невежливой. Мне показалось, она очень одинока. У нее такая замечательная квартира, полная антиквариата. Я посидела у нее, мы выпили чаю, и она показала мне свои коллекции.

Дед назвал бы это «экстраполяцией». Дается намного проще, чем грубая ложь, – ведь в ее основе отчасти содержится правда. И дело даже не в том, что мама уже не может назвать это бесстыжим враньем – а в том, что я сама ощущаю себя не столь виноватой.

– Ой. Ну, это было… очень мило с твоей стороны, – говорит она с несчастным видом: я предпочла чаепитие с незнакомкой общению с ней.

– Надо было мне следить за временем. – И все же, почувствовав себя виноватой, я добавляю: – Прости меня. – Устало потерев глаза, я поворачиваюсь к своей комнате. – Я пойду, разберу вещи.

– Все будет хорошо, – вдруг говорит она. – Это будет приятное приключение. – Если папа ухитрялся произнести эту мантру жизнерадостным тоном, из мамы эти слова словно вышибают дух. Они звучат отчаянно. – Мак, я тебе обещаю. Приключение.

– Я тебе верю, – сдаюсь я. И понимая, чего она ждет, я складываю мышцы лица в улыбку и добавляю: – Я тебя люблю.

От этих слов на языке остается странный привкус. Шагая в сторону своей комнаты и верной кровати, я удивляюсь: почему? И только укрывшись с головой одеялом, понимаю – лишь эти мои слова не были ложью.