Аркадия

Я не слышал еще, чтобы кто-либо из вас называл меня «Саннадзаро», хотя фамилия моих предков всегда пользовалась большим почетом, и это заставляет меня вздыхать, вспоминая, как прежде моя дама звала меня «Синчеро» (Искренний). Не слышал я здесь ни свирельного звука, ни голоса какого-либо пастуха, чтобы очи мои при этом не проливали бы слез любви; ко мне возвращаются воспоминания о счастливых временах, когда я мог распевать свои стихи и стансы, вызывая высокое одобрение у внимавшей им дамы[175]. И чтобы не останавливаться подробно на всех моих страданиях, чем бы я ни умилялся, сколько бы ни забавлялся, ни праздновал, не скажу, что оттого прибывает веселости, но унимаются печали; и прошу я кого-нибудь из богов благосклонно выслушать страдальческие призывы, которым или скорой моей смертью, или благоприятными обстоятельствами положить конец».

Тогда Карино на мою долгую речь ответил так: «Тяжелы твои страдания[176], мой Синчеро, и внимать о них нельзя нам без величайшего сострадания, но ответь: ежели боги привлекут наконец в твои объятия желанную донну[177], какими станут те твои стихи, что недавно слышали мы от тебя тихой ночью? Конечно, если эти слова не выйдут у меня из памяти, я их таким образом запомню. А в награду дам тебе флейту из ветки бузины, которую сорвал своими руками меж острых скал, столь отдаленных от наших селений, что туда, верится, никогда не долетала утренняя песнь петуха, даже отзвуком; на этой флейте, надеюсь я, (если судьбы не воспрепятствуют) ты в будущем более возвышенным стилем воспоешь любовь фавнов и нимф. И как первую пору своей юности ты без пользы проводишь среди грубых и простоватых пастушьих песен, так проведешь счастливую молодость меж звонких труб[178] самых блистательных поэтов твоего века не без надежды на славу вечную».

Сказав это, он умолк; и я, заиграв на лире, начал такую песню:

ЭКЛОГА 7

СИНЧЕРО (ОДИН)

Подобно птице, что не терпит солнца,
Скрываюсь, бедный, в зарослях, во мраке,
Как только ясный день сойдет на землю;
Когда же в мир приходит тихий вечер,
Я не вкушаю вожделенный сон,
Тревожу плачем тишину в долинах.[179]

Коль никогда ни в рощах, ни в долинах
Не засияют очи блеском солнца,
Устав от плача, погружусь я в сон,
Жестокое видение во мраке
Мне явится, и страшен будет вечер;
Боюсь заснуть, боюсь я лечь на землю.

Мать благодатная! — молю я землю, —
Как только лягу где-нибудь в долинах,
Позволь заснуть мне в мой последний вечер[180]
И не буди, пока с восходом солнца
Лучи с моих очей не свеют мраки,
Не нарушай ты этот долгий сон.

Когда же день с очей прогонит сон,
Покинув ложе, встану я на землю,
Погожим днем увижу только мраки
И сушь в цветущих некогда долинах;
И коль живятся смертные от солнца,
Меня живит лишь сумеречный вечер.

Мадонна, ваша милость в этот вечер
В ликующей красе войдет в мой сон,
Мне сердце озарит подобьем солнца,
Что после ливня согревает землю,
«Иди, — мне скажет, — и в моих долинах
Сорви цветок, покинь пещеры мраки».

Пусть канут мысли тяжкие и мраки,
Что продлевают мой унылый вечер,
Я грежу о тех сладостных долинах,
Где травы мне навеют сладкий сон;
Коль плоть моя — земля и снидет в землю,[181]
Счастливее меня не узрят солнца.

Взойдет скорее в час вечерний солнце,
Скорей под землю, Песнь, сойду во мраки,
Чем я в долинах тот увижу сон.

ПРОЗА 8

Едва я дошел до последних слов моей песни, когда Карино веселым голосом, обратясь ко мне, воскликнул: