Аркадия

Каждый был приятно удивлен пением Галичо, правда, по-разному. Некоторые расхваливали его молодой голос, полный непостижимой гармонии; некоторые — сам стиль, сладостный и нежный, способный очаровать даже мятежную душу, восстающую против любви; многие превозносили его легкие рифмы, доселе неизвестные простоватым пастухам; были еще такие, кто с большим восторгом прославлял его утонченную сообразительность и находчивость, позволившие упомянуть месяц, губительный для стад и пастухов, столь мудро уклонившись от зловещих предсказаний в такой счастливый день, сказав «веселого апреля». Но мне всё более не терпелось узнать, кто такая эта Амаранта, что, услышав любовную канцону, смутилась, приковав свой слух к словам влюбленного пастуха, а очи к самому этому прекрасному юноше, что являлось знаком большого расположения с ее стороны; судя по ее выражению, когда она слушала песню, мы без сомнения смогли это понять. И переводя осторожный взгляд с одной на другую, увидели мы ту, что среди красивых была красивейшей, по нашему суждению; чьи волосы были покрыты тончайшим покровом, под которым лучились два ока нежных и блистательных, не иначе как яркие звезды, взошедшие на ясный и прозрачный небосвод, дабы пылать на нем. Лицо ее было скорее продолговатым, нежели круглым, дивной формы, с белизной не чрезмерной, а умеренной и цветом, почти склонявшимся к темному в сочетании с изящным розовым, и оно переполняло чувством восторга всех, кто его созерцал очами. Уста были такими, что посрамляли утреннюю розу; между ними всякий раз, когда она говорила или смеялась, показывались частично зубки со столь удивительным и редким очарованием, что ничего иного, кроме восточных жемчужин, я не мог им уподобить. Низводя взор по ее мраморной и гладкой шее, узрел я нежную грудь, юную и привлекательную, что наподобие двух округлых плодов[82] проступала через тончайшую ткань ее одеяния; между ними спускалась восхитительная дорожка, чарующая смотрящего, однако, она приводила к тем запретным местам, которые заставляли меня только домысливать об утаенных там сокровищах. У нее было отменное телосложение и грациозная осанка, она шла по лугам и белоснежной рукой срывала трепетные цветы[83]. Она собирала их в подол своего платья, к тому времени уже его наполнив, но как только услышала, что поющий юноша назвал ее имя «Амаранта», она уронила свои руки и как будто вышла из повиновения разуму, не осознавая того, что все цветы упали, усеяв землю пестрой мозаикой, может быть, из двадцати различных оттенков цветов[84]. После того, как будто очнувшись и придя в себя, она залилась чуть ли не рубиновой краской; воистину, такой румянец ожидают от зачарованной луны[85] или от восходящего солнца, расстилающего перед глазами смотрящего заревой пурпур. Отчего она, как я уверен, не по необходимости, а, вероятно, по рассуждению, что лучше скрыть эту внезапную алость, сопутствующую женской стыдливости[86], так низко склонила долу голову, словно ни о чем другом не было у нее заботы, как только о том, чтобы собрать цветы, отделив белые от кроваво-красных, а бордовые от фиолетовых. За всем этим я наблюдал с большим вниманием, придя к убеждению, что именно она должна быть той пастушкой, чье имя прозвучало в песне, к немалому ее смущению.

Но после короткого промежутка времени сплела она из собранных цветов незатейливый венок и смешалась со своими прекрасными спутницами, которые таким же образом лишали луга их красы[87], и горделивой походкой, тихими шажками последовала за ними; так шествуют наяды или напей, разнообразием своих прелестей превосходя красоты природы. На одних были венки из бирючины[88] с желтыми цветами, перевитыми вместе с алыми; другие смешивали белые лилии с пурпурными цветами, добавив к ним зеленые ветви апельсина; та шла вся усыпанная розами, словно звездами, другая — белоснежным жасмином, так что все они вместе скорее напоминали божественных духов, нежели смертных созданий. Многие при виде их удивлялись, говоря: «О, как счастлив тот, кто обладает подобной красотой!»[89] Но когда увидели, что солнце поднялось уже высоко[90], и жара становится невыносимой, смеясь и шутя, девушки направили шаги свои к одной свежей и прохладной долине. Пройдя лишь небольшой отрезок пути, вышли они к живым ручьям, которые были столь чисты, что прозрачностью напоминали кристалл; их ледяной водой пастушки принялись освежать свои лица, блиставшие красотой, ничем не обязанной искусству прихорашивания. Подвернув чистые рукавчики до локтей, они ненароком позволили нам созерцать их белоснежные предплечья, столь же нежные и привлекательные, как те части рук, что мы могли видеть прежде. По этой причине нам еще больше захотелось рассмотреть их, и без малейшего промедления мы приблизились к тому месту, где они находились; здесь, у подножия высокого дерева, мы беспорядочно расселись.