Аппендикс

Что касается этих последних, слухи оказывались не случайными: приглашение в этой южной местности домой чаще всего означало если не согласие на мгновенное снятие белья, то хотя бы на тисканье или небольшую дрочиловку. Существовали исключения, но таковы были негласные правила. Нелепый случай с маститым арт-критиком заставил меня, наконец, пересмотреть мое поведение. Со своей выдрессировкой боевой подруги и собеседницы я была просто неуклюжа, некуртуазна. Пора уже было научиться уважать обычаи.

То, что он открыл мне дверь в ситцевых трусах веселенькой расцветки, меня вовсе не смутило. Я оценила его желание походить на Пикассо не только собственным ростом. Полуголые певцы и музыканты, прогуливавшиеся по комнатам моего детства, кукольники и скороходы, забредавшие на огонек, приучили меня к скептическому стоицизму и уважению к чужой точке зрения. В трусах твой собеседник или без, думала я, это никак не может помешать взаимному уважению.

Комическое несовпадение привело к тому, что его пронизывающие взгляды и все более настойчивые потрагивания не достигали моего ума. Мне казалось это временной помехой на пути к начинающейся дружбе двоих неглупых людей, которым есть о чем поговорить. Я просто отодвигалась и продолжала расспрашивать его о выставках и публикациях.

Через несколько дней он с негодованием разорвал со мной отношения. Ведь, приняв приглашение, я нарушила, по его мнению, договор. Только тогда я осознала, что собственное полуобнажение было вполне откровенным эротическим приглашением, которое, по плану, должно было быть принято в отмеренное количество времени. Так, чтобы не помешать его традиционному чаепитию с женой. Конечно же, она не могла быть ханжой, не в этом дело, просто это была семейная привычка, и стрелки часов показывали, что пора отдать ей дань.

Мое бормотание, что для эротической радости мне была необходима уверенность в моей влюбленности или хотя бы желании и что в моих краях, или нет, точнее, в моей среде был принят язык взглядов, которые обычно, если что, посылала она, испортило дело окончательно. Он оказался артистом и революционером, давно отринувшим старые буржуазные условности, а я просто какой-то мещанкой, или хуже того – суфражисткой. Увы, заодно со мной и вполне добротные произведения некоего человечка, который был мне в тот момент небезразличен, были слиты в толчок едкими замечаниями взбешенного критика и больше никогда не удостаивались внимания большого арт-мира.

Однажды с моей подружкой детства произошел такой случай. Вместе с ней в лифт нетвердо вступил промурыженный пьяница. «Поцелуешь?» – спросил он и страшно придвинулся. От нажатия сразу на все кнопки лифт резко остановился, дверь открылась, и Катя пролетела несколько этажей на длинных ногах. Случай, конечно, не заключался в ее встрече и в просьбе пьяницы, – подобных случаев у каждой русской девочки было как звезд на небе. Случаем он стал исключительно потому, что, когда она, все еще трясясь от ужаса и гордясь своей находчивостью, рассказала о поступке этого старца маме, та только спросила: «Ну и что же, поцеловала?» На изумление дочки она заметила, что сама Катя от этого ничего бы не потеряла, зато сделала бы доброе дело.

Может быть, и мне стоило повести себя так, – сомневалась я, – ну хотя бы ради моего человечка. Ведь это абсурд, что искусство превращалось из дела художника, мецената и зрителя в эксклюзивное дело кураторов! Но старый критик ни о чем не просил, он просто автоматически посчитал меня трофейной наложницей, а у меня была своя октябрятская гордость (стоит, наконец, признаться, что в пионеры меня так никогда и не приняли, а в комсомол я отказалась вступать сама). Чуть позже поняв, как обстоят дела в этой местности, я навсегда уклонилась от поиска какой-либо карьеры. Теперь мне оставалось проявлять свой анархизм только в быту, и потому любой здешний мужчина, который неожиданно, безо всякого его к тому побуждения пытался просунуть мне свой язык в рот, становился для меня начальником, которого я могла лишь презирать, а его язык превращался для меня в язык власти.