Аппендикс

Заезжие купцы и вояжеры, инженеры-нефтяники отыскивали свое в этом городе. Государственные люди особенно любили его руины и блестящее прошлое, отражаясь в лучах былой власти. Бывали здесь и те, кто считал себя лучшим и несправедливо рожденным в наших холодных местах. Они переполнялись бесконечным светом, куполами, капителями и пиниями, всевозможной благостностью, истомой, марками вин и общими местами, управы на них не было никакой, но это вовсе не было ни их, ни вообще виной, а лишь гримасой эпохи, и, как фана какого-нибудь знаменитого певца, меня радовало, что этот город их задевает, хоть он и умело подставлял поверхностным взглядам лишь свои щечки, отшлифованные ботоксом.

А впрочем, что мне защищать его величие? Он мог превосходно обойтись и без меня. Эгоистичный, ленивый, циничный, он ни в ком не нуждался и иногда становился мне безразличен. Может быть, это означало, что я была на пути превращения в одного из римцев, которые вовсе не преклонялись перед ним и были лишь в меру наслышаны о его украшениях. «Мы носим его в своем сердце», – утверждали они. И вот мое сердце лопалось и расширялось, как вселенная, с пыхтением вмещая в себя город-обманку. Моего лучшего учителя, состарившего меня, поставившего в тупик и сбившего с пути, насосавшегося моей крови, содравшего с меня последнюю доброту, как мрамор со здешних древних зданий, отнявшего у меня все, что мне было дорого, лишившего других меня, а заодно меня – собственного языка и речи, удобного места, вырытого на своей территории, застолбленной дороги, принятых точек зрения и стройной, а главное, достойной картины мира. «Хорошие путешественники – бессердечные люди», – заметил один писатель. У меня уже не было надежды им стать. В моем сердце расчищал себе место древний дракон. «Погоди же, может, наше сражение и не за горами», – бормотала я, а он только улыбался, раскатывая губу для поцелуя или плевка.

Уличенный многими наблюдательными людьми в распущенности и холодности, конформизме и жульничестве дракон вдохновлял меня на поиски дракона в себе. Не привязываться к местам, уклоняться от любой власти, сторониться того и сего, не привязываться ни к чему, ни к кому, никогда, никогда не говорить «никогда», больше не говорить, не.

Путь в непонятном направлении напоминал мне также детские эксперименты с жуком: поднять его и переместить на новое место. Куда он побредет? Почему он выбирает именно эту, а не другую тропинку? На что может повлиять эта хаотичность?

С чем связано постоянное впадание в жизненные перемены? Почему время от времени становится душно внутри отмеренных границ? Они давят, но человеческая личность, пусть даже непредсказуемая и бесконечная, обычно довольствуется слабой инерцией каждодневности. «Я» как будто отделяется фанерной стенкой, не желая усложнять нам жизнь. Нас не касается то, что происходит за перегородкой. Но вот в один прекрасный день кому-то хочется ее сломать, выйти на брезжущий таинственный свет за ширмой, пусть идти до него придется годами, и однажды, может быть, вспыхнуть в нем, взвывая от боли, обдавая себя самого запахом паленого мяса. При встрече с подобным светильником возможен и мгновенный взрыв, так как некоторые из нас непредсказуемо носят в себе тяжесть тротила.

Но было и другое объяснение. Во всяком случае, порой меня упрекали в бегстве от себя.

Да, глядя на все глазами психотерапевта, можно было сказать, что, однажды оторвавшись с кровью от сырой марлевой безысходности моего родного города, мне было страшно туда вернуться. Отсутствие прежней личности позволяло мне дышать глубже и видеть ярче.

Но, может, все было и менее логично. Может, думала я, меня просто случайно подмяло механизмами истории, примагнитили новые великие переселения, и добрые люди выловили меня неводом у римской клоаки.

Когда-то в ней были найдены останки женоподобного юноши Себастьяна, и многие нашли там свой последний приют.

Чайка

В ту пятницу Надя увела меня гулять, а когда мы вернулись, мать, неожиданно пришедшая к нам еще утром, а сейчас нервно курившая у окна, стояла рядом с каким-то очень высоким, худым человеком. Он улыбнулся и поднял меня так, что я, наконец, смогла дотронуться до лампы. Потом поставил меня на пол и тоже закурил. Усевшись на табуретку, он стал смотреть во второе окно. Так из него могло быть видно только небо, ведь мы жили на каком-то высоком этаже, но он смотрел и смотрел.

– Ну-ка, подними меня еще, – предложила я ему.

– Детка, ласточка, посмотри, как папа устал, – прозвенела Надя.

Человек улыбнулся, встал, поднял меня, и я поняла, кого мне напоминала улыбка Гагарина.

Но, видно, сегодня никто не хотел со мной играть. В воздухе проезжали невидимые танки.