Аппендикс

Во второй части объявили две фуги Баха и под конец – Шестиголосный ричеркар Баха и Веберна, а я продолжала отыскивать в тромбонисте, трубаче, валторнисте, в скрипачах и даже на всякий случай во флейтистке и арфистке сходство с Лавинией. В паузах они иногда посылали в зал взгляды и улыбки. Однако никто ничего не посылал моей продолжающей неслышно рыдать девочке, так что мне даже стало за нее обидно. Как только зазвучали аплодисменты и юный дирижер, откинув длинную светлую шевелюру за плечи, поднял на ноги музыкантов, она, оставив рядом со мной куртку и сумку, прикрываясь шарфом, выскочила из зала. Через несколько минут, чуть повиливая бедрами, она прошествовала под продолжающиеся аплодисменты к своему месту и, будто в палию, завернулась в шарф, затягивая у горла толстый свитер. От припухлостей и красноты не осталось и следа. Женские хитрости, как всегда, помогали. К счастью, на бис играть не стали, а то ей пришлось бы снова припудривать нос и намазывать белила под глазами. На сцену вышел молодой преподаватель и напомнил, что этот концерт был сыгран в память о дне гибели Пьера Паоло Пазолини и что играли Баха, потому что он звучал в его фильмах. «Главные аплодисменты полагаются именно ему, прославившему эту улицу и ее мальчишек, внуки которых учатся в нашей школе!» – и все опять бурно захлопали. Вот, оказывается, о каком писателе говорила Лавиния. Снова все поклонились, музыканты застучали смычками дирижеру. Встав навытяжку, она с силой выбросила из себя «браво», и слившись в многоголосие, восторг раскрылся лепестками по направлению к сцене.

На фоне всеобщего изнеможения пингвинистая девчушка прочла два стихотворения Пазолини. Одно, на фриульском диалекте с переливающимися друг в друга звуками «с», «л» и «ч», заканчивалось загадочно:

Помню тебя, Нарцисс, ты был цвета
вечера, когда колокола
звонили по мертвецу.

Пока музыканты переодевались, родители у сцены боролись за право первенства разговора с учителем. Я вопросительно взглянула на Лавинию, изображавшую Лавинио, и, поколебавшись, она тоже пристроилась в хвосте. Мне было любопытно, о ком же она будет спрашивать, то с беспокойством, то весело я ожидала ее конфуза, но, как раз когда она оказалась у цели, ее хлопнул по спине подбежавший мальчик. В белокуром, синеглазом и губастом парне со смуглой кожей я узнала дирижера оркестра.

– Познакомься, Диего, – моя подруга, – нежно улыбнулась она.

Мальчик неохотно протянул мне руку, ярко покраснел, а затем метнул гневливый вгляд на Лавинию:

– Ну зачем, зачем ты опять, Рожейро? Я же тебя просил столько раз! – Его хрипловатый голос сразу же вернул меня в тесноту оптики к той ссоре, что я невольно подслушала около двух недель назад.

– А ты все никак не вырастешь из ползунков, Диего! – воскликнула она. – Ошибаешься! Это моя подруга, но она женщина, и всегда ею была, правда? – призвала она меня в свидетельницы. – Посмотри-ка сюда: такое, по-твоему, стали бы делать в клинике? Ведь они не симметричны! Ты уже не маленький мальчик, должен что-то понимать, твои ровесники на родине – уже отцы, – и она подтолкнула меня в спину, так что я непроизвольно выпрямилась и выпятила грудь. – Посмотри, – продолжала она, хватая меня за нижнюю челюсть. – Прости, дорогая, ну-ка скажи ему, ведь правда тебе почему-то повезло и ты родилась женщиной? И к тому же взгляни, как она одета. Любой транс просто бы постыдился…

– Эй-эй, – отстранилась я от ее ручищ. – Полегче. А вообще, насколько я помню, да, я биологическая, – заверила я Диего. – Но что бы случилось, не будь я ею?

– О, он даже знать ничего о моих подругах не желает, а уж приводить их сюда! Он же у нас выше этого! А вот когда ему плохо, он заболевает или ему что-то вдруг срочно нужно, он готов нас простить.

– Простите, синьора, – повернулся ко мне мальчик, чуть приглушая голос, – дядя, ну не ори же так! Давай эту дискуссию продолжим дома. Кстати, где мы сегодня ночуем?

– Не смогла, не смог ничего найти, – пробормотала Лавиния подавленно, снова сбившись в грамматическом роде и мгновенно выпустив весь свой запал. – Прости, любовь моя. Попробуй договориться с кем-нибудь из ребят на одну-две ночи, обещаю, что квартира будет максимум через два дня, – за ее победной улыбкой, наставляя предательские рожки и показывая кукиш, маячила неуверенность.