Аппендикс

– Пока, любовь, до скорого, – помахала Лавиния игриво, будто ей не предстоял спуск по бугристой дороге. Умелая ходьба на котурнах, как и гладко выбритая и депилированная кожа, плавность жестов, выверенность интонации была частью ее профессиональных навыков, ее девичьей честью. Это только биологическая европейская женщина могла одеваться и вести себя так, как ей взбредет в голову, не задумываясь о последствиях.

А я, вместо того чтобы вернуться домой, дошла до островка. Меня всегда тянуло к нему, словно затерянную иголку – магнитом. Каждый раз я представляла, что сажусь на корабль, который вот-вот, грузно оторвавшись своим вулканическим брюхом от дна, поплывет куда-то в лучшее, прочь от этой страны иллюзий и показухи. Воды разрезались кормой, и черный мост, шесть раз построенный заново и семь раз разрушаемый упрямой рекой, казался символом напрасных усилий.

Я уже бороздила черное течение неведомого, чувствуя в носу прощальную слезную шипучку и почти облегченно вдыхая воздух свободы, когда из моего мобильника выскочила скороговорка Лавинии: ее мобильник почти умер, боясь потерять Диего, она послала ему номер моего, а сама уже торопится мне навстречу.

– Приглашаю тебя перекусить, вот подзаработала, хотя сегодня и решила устроить себе выходной, – заявила она горделиво перед порогом траттории.

Народ все прибывал, умноженный эхом гомон взлетал к высокому потолку, зудел вокруг. Мельтешили официанты, но Лавиния, несмотря на тепло и кувшин домашнего вина, становилась все тревожнее.

Хотя Рокко, судя по всему, остался ею доволен, ночевка для них нашлась лишь с завтрашнего дня. Из квартиры, которую они снимали, она вынуждена была, по ее словам, буквально сбежать.

– По той же причине, по которой ты больше не работаешь в оптике?

– Я же тебе сказала уже, что я там никогда и не работала. Просто помогала. Отдавала старые долги. Но мой покровитель, приятель хозяина магазина, стал приглядываться к Диего. Старый пень, он же его знает с детства! «Есть клиенты, которые дали бы за подобную прелесть кучу бумажек, киска», – гнусный надоеда подкатывает ко мне с этим уже полгода. Он ведь считает, что я все еще ему должна. Да пусть хоть лопнет, пусть у него из всех дыр повылазят спагетти, пусть удрищется помидорным соком, ничего он от меня не получит! Деньги и мне нужны, но не буду же я продавать сына своей сестры за долги! И к тому же идти против интересов своей гильдии – это свинство. Зачем им нужны мальчишки, когда есть мы? Кроме того, это совсем не тот парень, который даст себя поработить, и я не хочу, чтобы грязь заляпала его чистую мордашку. Хватит с нее и меня. Я не против проституции, но улица – это фабрика формирования особых личностей. А Диего уже сформировался. В таком возрасте у нас становятся отцами, убийцами, ворами, сутенерами, а тут – это просто мальки. Всю жизнь я ему говорила, что по ночам работаю в клубе, не знаю, верит ли он до сих пор в эту сказочку и интересует ли его, на какие именно бабки он щеголяет в джинсах, которые служат ему пропуском (ведь они, знаешь ли, смотрят друг другу не в глаза и даже не в трусы, а на их марку). Он не имеет представления, как я плачу за его музыкальную школу, и мы об этом не говорим. Он просто уклоняется от подобного занудства. Что-то он зарабатывает гитарой в переходах метро, но это так, на кино и сигареты. В любом случае рано или поздно придется цыпленочку попорхать домой к мамочке. Пусть он и сварился здесь, как какой-нибудь артишок по-римски, но через год, когда он больше не будет ребенком, он сразу волей-неволей окажется взрослым нелегалом, и его отсюда выставят со всей его итальянщиной. Никаких прав у него здесь нет и не будет. Почухает к себе на родину, в фавелу, слава Эшу. Найдет себе занятие посерьезнее. Таких музыкантов, как он, там – как окурков, и заметь, без всякой школы и вычурных преподавателей, – она загоготала, как будто сказала что-то чрезвычайно остроумное и вдруг, сделав быстрый зигзаг всем телом, завела:

– Фавела, о, фавела…[59] Алвес был любимцем моей бабули. Она любила изображать из себя состоятельную белую госпожу, хотя не умела писать и была черной, как моя душа. Тащилась от Винсенте Селестино, Сильвио Калдоса, их романтики и саудаджи, обхохочешься, как рыдала под Орландо Сильву[60], вспоминая молодость и какую-то богоподобную актрису, которой прислуживала.

Как только раздался звонок, Лавиния выхватила у меня телефон. Ее интересовало, где он и с кем, потерял ли уже свою девственность и дали ли ему поесть. Она смешивала португальский и итальянский, громко смеялась, как будто, кроме нее, никого в зальчике больше не было.