Анжелика. Путь в Версаль

– Нет, – сказал он наконец. – Нет, мне никогда не приходило в голову, что мы можем спать вместе. Для меня, знаете ли, любовь – это что-то совсем заурядное. В ней, как и во многом другом, я не вижу прелести, и она меня не влечет. Холод, голод, бедность и розги моих хозяев не привили мне изысканных вкусов. Я мужчина из харчевен и борделей. Я требую от девки, чтобы она была отличной самкой, крепкой, удобной вещью, которой можно пользоваться по своему усмотрению. И чтобы все до конца стало ясно, скажу, что вы женщина не в моем вкусе.

Она с улыбкой слушала, склонив голову ему на грудь. Спина ощущала тепло его рук. Вероятно, она не почувствовала того пренебрежения, которое он хотел выказать. Такая женщина, как Анжелика, не могла ошибиться. Слишком многое связывало ее с Дегре. Она тихонько рассмеялась:

– Вы обращаетесь со мной, словно я ценный предмет… Неудобный, как вы говорите. Вы, должно быть, любуетесь богатством моего платья и жилища?

– О! Платье здесь ни при чем. В вас всегда чувствуется то же превосходство, которое излучали ваши глаза в тот далекий день, когда вам представили некоего ничтожного адвоката-простолюдина.

– С тех пор, Дегре, много чего случилось.

– И многое никогда не случится, в том числе не исчезнет высокомерие женщины, чьи предки участвовали вместе с Иоанном Вторым Добрым в битве при Пуатье в тысяча триста пятьдесят шестом году.

– Честное слово, вы знаете все обо всех, господин полицейский!

– Да… Точно так же, как про вашего друга Клода Ле Пти.

Он взял ее за плечи и ласково, но решительно отстранил от себя. Потом посмотрел ей в лицо:

– Ну?.. Значит, он действительно должен оказаться в полночь у ворот Монмартра?

Она вздрогнула, а потом подумала, что опасность уже миновала. Где-то вдалеке башенные часы отбивали последние удары полуночи. В ее взгляде Дегре уловил промелькнувшее торжество.

– Да… Да, уже очень поздно, – прошептал он, задумчиво качая головой. – Столько народу назначили сегодня ночью встречу у ворот Монмартра! И даже сам господин судья, да еще двадцать полицейских из Шатле. Возможно, если бы я оказался там пораньше, я смог бы им посоветовать пойти выслеживать дичь в какое-нибудь другое место… Или смог бы подать знак неосторожной дичи, порекомендовав выбрать другой путь, чтобы вырваться на волю… Но теперь, я думаю… Да, я уверен, что теперь слишком поздно…

* * *

Ранним утром Флипо пошел на рынок Пьер-о-Лэ за молоком для детей. Анжелика только что забылась коротким беспокойным сном, когда вдруг услышала, что он бежит обратно со всех ног. Забыв постучать, с глазами, вылезшими на лоб, он просунул в приоткрытую дверь лохматую голову.

– Маркиза Ангелов, – задыхаясь, произнес он, – я только что видел… на Гревской площади… Грязного Поэта.

– На Гревской площади? – повторила она. – Да он просто сошел с ума! Что он там делал?

– Он высунул язык, – отвечал Флипо. – Его повесили!

Глава XXVII

– Я обещал господину д’Обре, начальнику полиции города Парижа, который, в свою очередь, сам поклялся в этом королю, что три последних имени никогда не будут произнесены. Сегодня утром, несмотря на то что автор этих памфлетов уже повешен, имя графа де Гиша стало достоянием парижан. Его величество прекрасно понял, что казнь главного виновника не остановит народного недовольства, которое обратится на Месье. Со своей стороны, я дал понять его величеству, что мне известен соучастник – или соучастники – подвигов памфлетиста. И повторяю, я пообещал, что три последних имени никогда не прозвучат.

– Они прозвучат!

– Нет!

Анжелика и Дегре опять стояли друг против друга на том же самом месте, где вчера она прижималась лбом к плечу полицейского. Никогда она не перестанет упрекать себя за этот жест. А сегодня их взгляды скрестились, как шпаги.

В доме никого не было, только раненый Давид лежал в горячке в своей комнатушке на антресолях. Уличный шум не доходил сюда. Отголоски народного волнения не долетали до этого аристократического района. Перед кварталом Марэ смолкали крики толпы, волновавшейся на Гревской площади перед виселицей, на которой болталось тело Клода Ле Пти, поэта с Нового моста. Вот уже пятнадцать лет, как он наводнял Париж своими эпиграммами и песнями, и теперь парижане не могли поверить, что он повешен и мертв. Они смотрели на его светлые волосы, которые шевелил ветер, разглядывали старые башмаки, подбитые стершимися гвоздями. Матушка Маржолен рыдала. На углу улицы Ваннери мамаша Юрлюлет, заливаясь слезами, распевала под скрипочку папаши Юрлюро известный куплет:

Когда издам я крик
В петле в мой скорбный час,
Я покажу язык
Взамен мольбы за вас.

Люди слушали ее и впадали в исступление. Не зная, что предпринять, они грозили кулаками в сторону Ратуши.

В маленьком домике на улице Фран-Буржуа Анжелика и Дегре вели непримиримую жесткую борьбу. Они говорили почти шепотом, словно опасаясь, что весь город подслушивает их разговор.