Анж Питу

– Да, – с ноткой горечи отозвалась Мария Антуанетта, – а вы имеете право умереть только за королеву.

– Если когда-нибудь бог даст мне исполнить долг и отдать за вас жизнь, государыня, – с поклоном отвечал молодой человек, – это будет для меня великая честь.

Королева повернулась, чтобы уйти, но в сердце ей закралось подозрение.

– А графиня? – спросила она. – Что с графиней?

– Государыня, графиня вернулась десять минут назад и велела устроить себе постель в передней вашего величества.

Королева закусила губу.

Стоило единожды сблизиться с этим семейством, и от его преданности уже невозможно отделаться!

– Благодарю вас, сударь, – сказала Мария Антуанетта, сопроводив свои слова грациозным кивком головы и изящным движением руки, – благодарю за усердие, с каким вы охраняете свою королеву. Передайте брату мою признательность за то, что он так усердно охраняет короля.

И она удалилась к себе в покои. В передней она застала Андреа: та не ложилась спать и, стоя почтительно, ожидала королеву.

Мария Антуанетта не удержалась и протянула Андреа руку.

– Только что я поблагодарила вашего деверя Жоржа, графиня, – сказала она. – Я велела ему передать мою признательность вашему мужу, и вас я также благодарю.

Андреа присела в реверансе и посторонилась, чтобы пропустить королеву, которая проследовала к себе в спальню.

Королева не пригласила ее с собой: Марию Антуанетту угнетала эта преданность, которая уже не была согрета любовью, но, несмотря ни на что, готова была сопровождать ее до гроба.

Итак, в три часа ночи, как мы уже сказали, все стихло.

Жильбер вышел из замка с г-ном де Лафайетом, который провел в седле двенадцать часов и умирал от усталости; у дверей они столкнулись с Бийо, пришедшим с национальной гвардией; Бийо видел, как ускакал Жильбер, и, подумав, что он может пригодиться доктору в Версале, поспешил за ним, как пес за хозяином.

Как мы уже сказали, в три часа все кругом стихло. Даже Национальное собрание разошлось, успокоенное рапортами приставов. Можно было надеяться, что до утра все будет спокойно.

Но не тут-то было.

Во время всех народных движений, ведущих к революциям, наступают такие передышки, когда кажется, что все уже позади и отныне можно спать спокойно.

Но это заблуждение.

За спинами тех, кто производит первые движения, прячутся те, кто ждет этих первых движений, ждет, когда передовой отряд удалится на покой, не желая идти дальше – быть может, от усталости, а то и удовлетворясь достигнутым.

И тогда эти невидимки, таинственные носители пагубных страстей, крадутся в потемках, возобновляют движение с того самого места, на котором оно застыло, и, толкая колесницу все дальше и дальше, к самому краю, готовят пробуждение тем, которые проторили им дорогу и улеглись спать на полпути, полагая, что главное уже сделано и цель достигнута.

На эту ночь пало два совершенно различных потрясения, произведенных двумя войсками: одно из них прибыло в Версаль вечером, другое – ночью.

Первое привел голод – оно просило хлеба.

Второе привела ненависть – оно требовало мщения.

Мы знаем, кто привел первое войско – то были Майар и Лафайет.

Но кто же возглавил второе? История об этом умалчивает. Однако предание вопреки истории называет нам имена.

Марат!

Мы знаем его, мы видели, как он пытался удержать народ на площади Людовика XV во время празднеств по случаю бракосочетания Марии Антуанетты. Мы видели его на ратушной площади, где он увлекал сограждан к Бастилии.

И, наконец, мы видим, как он крадется во тьме, подобно волку, рыщущему вокруг стада овец в ожидании, когда уснут пастухи и можно будет рискнуть на кровавое дело.

Верьер!

Этого мы называем впервые. Безобразный карлик, омерзительный горбун на чрезмерно длинных ногах, при каждой буре, до самого дна сотрясавшей общество, этот кровавый гном выплывал наверх вместе с пеной и баламутил поверхность; дважды или трижды в самые ужасные времена он проследовал по Парижу верхом на черном коне, подобно апокалиптическому всаднику или одному из тех невообразимых дьяволов, что рождались под карандашом Калло[188], чтобы искушать святого Антония.

Однажды в политическом клубе он вскочил на стол и принялся изрыгать на Дантона угрозы и обвинения. Популярность героя 2 сентября к тому времени уже пошатнулась. Слыша ядовитые нападки, Дантон почувствовал, что погиб – погиб, как лев, заметивший у самых своих губ омерзительную голову змеи. Он огляделся, ища не то оружия, не то поддержки. К счастью, он заметил другого горбуна. Тут же он подхватил его под мышки, поднял и поставил на стол лицом к лицу со своим обвинителем.

– Друг мой, – произнес он, – ответьте этому господину, передаю вам слово.

Все расхохотались, и Дантон был спасен.

По крайней мере в тот раз гроза миновала.

Итак, предание уверяет, что это были Марат, Верьер – и с ними некто третий.

Герцог д’Эгийон.

Герцог д’Эгийон, заклятый враг королевы.

Герцог д’Эгийон в женском платье.

Кто это говорит? Да все на свете.

Аббат Делиль[189] и аббат Мори, два аббата, столь мало схожие между собой.

Первому из них приписывают знаменитое двустишие: