Анж Питу

Что же касается короля, то, побеседовав с г-ном де Ларошфуко, который пытался объяснить ему разницу между мятежом и революцией, он объявил, что устал, лег в постель и заснул так же безмятежно, как если б был на охоте и олень, как хорошо вымуштрованный придворный, позволил себя настичь у Швейцарских прудов.

Королева же, написав несколько писем, прошла в соседнюю комнату, где под присмотром г-жи де Турзель почивали двое ее детей, и легла, но не уснула, как король, а дала волю своим мыслям.

Однако вскоре, когда Версаль охватила тишина, когда громадный дворец погрузился во мрак, когда в садах слышался лишь скрип песка под ногами часовых, а в коридорах – лишь тихий стук прикладов о мраморный пол, Марии Антуанетте надоело лежать, и, почувствовав желание вдохнуть глоток свежего воздуха, она встала с постели, нащупала ногами бархатные комнатные туфли, закуталась в длинный белый пеньюар и подошла к окну, чтобы насладиться свежестью, веявшей от фонтанных каскадов, и заодно послушать советы, которые ночной ветерок нашептывает тем, у кого горит лицо и тяжело на сердце.

Она стала перебирать в уме все то неожиданное, что случилось за этот необыкновенный день.

Падение Бастилии, столь осязаемого символа королевской власти, колебания Шарни, ее преданнейшего друга, пылкого пленника, столько лет находившегося у нее в повиновении, пленника, который до сих пор шептал ей лишь о любви, а теперь впервые заговорил о сожалении и угрызениях совести.

Привычка к синтезу, помогающая умному человеку как разобраться в людях, так и проникать в суть вещей, помогла Марии Антуанетте отыскать две составляющие снедавшей ее тревоги – политическую драму и сердечные невзгоды.

Политической драмой явилась та потрясающая весть, которая, выйдя за пределы Парижа и в три часа пополудни, начала распространяться во все концы страны, подрывая в умах людей священное благоговение, которое испытывали до сих пор к королям – наместникам господа.

Сердечные же невзгоды заключались в глухом сопротивлении, оказываемом Шарни своей всемогущей и возлюбленной повелительнице. Это было нечто вроде предчувствия: оставаясь верным и преданным, ее возлюбленный прозрел и в любую минуту мог засомневаться в своей верности и преданности.

От этой мысли сердце женщины сжалось и наполнилось горечью, имя которой – ревность и которая словно разъедает тысячи царапинок на израненной душе.

Однако с точки зрения логики сердечные невзгоды не шли ни в какое сравнение с политической драмой.

Поэтому, повинуясь скорее рассудку, чем сердцу, скорее необходимости, чем интуиции, Мария Антуанетта временно пожертвовала душой и отдалась невеселым мыслям об опасности сложившейся политической ситуации.

К кому повернуться? Впереди – ненависть и честолюбие, по сторонам – слабость и безразличие. К врагам? Людям, которые начали с клеветы и стали бунтовщиками? К людям, которые теперь уже не остановятся ни перед чем?

К защитникам? К людям, большая часть которых постепенно привыкла все терпеть и больше не ощущает даже самых глубоких ран?

К людям, которые не хотят ответить ударом на удар из боязни наделать шуму?

Выходило, что следует сделать вид, будто все предано забвению и забыто, однако помнить, сделать вид, что простила, но не простить.

Но это недостойно королевы Франции и тем более дочери Марии Терезии, этой отважной женщины.

Бороться! Бороться! – вот что советовала непокорная королевская гордость. Но будет ли это благоразумно? Разве можно успокоить ненависть пролитой кровью? Разве не ужасно это прозвище – австриячка? Быть может, следует по примеру Изабеллы и Екатерины Медичи закрепить прозвище, устроив вселенскую резню?

Но если прав Шарни, успех такого шага весьма сомнителен.

Сражаться и быть побежденной?

Вместе с политической драмой королеву терзали другие печали: в какие-то моменты своих размышлений она почувствовала, как из ее страданий, словно выползающая из вереска змея, которую потревожила чья-то нога, проступает отчаяние женщины, считающей, что ее любят недостаточно, хотя на самом деле ее любят даже слишком.

Шарни наговорил все слышанное нами не по убеждению, а от усталости: как и многие другие, он вместе с королевой испил до дна чашу клеветы. Шарни впервые говорил об Андреа, своей забытой супруге, с такой нежностью – неужели он вдруг заметил, что его жена еще молода и хороша собой? При этой мысли, что жгла ее, словно алчный укус аспида, Мария Антуанетта с удивлением обнаружила, что политическая драма – ничто по сравнению с сердечными невзгодами.

В состоянии души этой обреченной на страдания натуры в ту ночь отразилась вся ее судьба.