Анж Питу

— Но вы знакомы с другим Жильбером, моим тезкой, чье преступление тяготеет надо мной?

— Да, — подтвердила Андре, — я с ним знакома и считаю его подлецом.

— Ваше величество, мне не пристало допрашивать графиню, — сказал Жильбер. — Благоволите узнать у нее, какие подлости совершил этот человек.

— Графиня, вы не можете отказать господину Жильберу в столь обоснованной просьбе.

— Какие подлости он совершил? — воскликнула Андре. — Об этом, конечно, знает королева, ибо она сопроводила мою просьбу о его аресте собственноручной припиской.

— Однако, — возразил король, — мнения королевы еще недостаточно; было бы неплохо, чтобы ее убежденность разделял и я. Королева есть королева, но я в конце концов — король.

— В таком случае, ваше величество, знайте: тот Жильбер, о котором идет речь в моем письме, совершил шестнадцать лет назад ужасное преступление.

— Ваше величество, соблаговолите спросить у госпожи графини, сколько лет сейчас этому человеку.

Король повторил вопрос Жильбера.

— Лет тридцать, — отвечала Андре.

— Ваше величество, — сказал Жильбер, — если преступление было совершено шестнадцать лет назад, его совершил не мужчина, а ребенок; предположим, что с тех пор мужчина не переставал раскаиваться в преступлении, совершенном ребенком, — разве не заслуживает он в этом случае некоторой снисходительности?

— Как, сударь, — удивился король, — выходит, вы знаете того Жильбера, о котором идет речь?

— Я знаю его, ваше величество, — ответил Жильбер.

— И он не повинен ни в чем другом, кроме юношеского проступка?

— Насколько мне известно, с того дня как он совершил преступление — преступление, ваше величество, а не проступок, ибо я не столь снисходителен, как вы, — с того дня ни единое существо в целом свете ни в чем не могло его упрекнуть.

— Ни в чем, кроме составления отвратительных, источающих яд пасквилей.

— Ваше величество, спросите у госпожи графини, не было ли истинной причиной ареста этого Жильбера желание предоставить полную свободу действий его неприятелям, точнее, его неприятельнице, дабы она могла завладеть неким ларцом, содержащим некие бумаги, способные скомпрометировать одну знатную придворную даму.

Андре задрожала всем телом.

— Сударь! — прошептала она.

— Графиня, что это за ларец? — спросил король, от которого не укрылись трепет и бледность графини.

— О сударыня, — вскричал Жильбер, почувствовавший себя хозяином положения, — оставим уловки, оставим увертки! Довольно лжи и с вашей, и с моей стороны. Я тот Жильбер, что совершил преступление, я тот Жильбер, что сочинял пасквили, я тот Жильбер, что владел ларцом. Вы — знатная придворная дама. Пусть нас рассудит король: предстанем перед его судом и поведаем нашему королю, а с ним и Господу обо всем, что произошло между нами, и, покамест Господь не вынес своего приговора, выслушаем приговор короля.

— Говорите что вам заблагорассудится, сударь, — отвечала графиня, — но мне сказать нечего, я вижу вас впервые в жизни.

— А о ларце впервые в жизни слышите?

Графиня сжала кулаки и до крови закусила бледную губу.

— Да, — сказала она, — впервые вижу и впервые слышу.

Но, для того чтобы выдавить из себя эти слова, ей пришлось совершить такое усилие, что она покачнулась, точно статуя при начале землетрясения.

— Сударыня, — сказал Жильбер, — берегитесь, вы ведь, надеюсь, не забыли, что я ученик человека по имени Джузеппе Бальзамо, и власть над вами, какою обладал он, перешла ко мне; спрашиваю в первый раз, согласны ли вы ответить на мой вопрос? Где мой ларец?

— Нет, — сказала графиня, находившаяся в чрезвычайном смятении и, казалось, готовая броситься вон из комнаты. — Нет, нет, нет!

— Ну что ж! — ответил Жильбер, в свой черед побледнев и угрожающе воздев руку. — Ну что ж! Стальная душа, алмазное сердце, согнись, разбейся, смирись под неодолимым напором моей воли! Ты не хочешь говорить, Андре?

— Нет, нет! — вскричала обезумевшая от ужаса графиня. — Спасите меня, ваше величество! Спасите!

— Ты заговоришь, — сказал Жильбер, — и никто, ни король, ни Бог, не спасет тебя, ибо ты в моей власти; ты заговоришь, ты раскроешь всю свою душу перед августейшим свидетелем этой торжественной сцены. И все, что прячется в тайниках твоего сознания, все, что лишь Господь может прочесть в темных глубинах души, — все это, государь, вы сейчас узнаете от нее самой, хоть она и отказывается говорить. Засните, госпожа графиня де Шарни, засните и начинайте свой рассказ. Я так хочу!

Не успел доктор произнести эти слова, как крик, сорвавшийся было с уст графини, оборвался на середине, она протянула вперед руки и в поисках опоры, поскольку ноги отказывались держать ее, упала в объятия короля, который, сам дрожа с головы до ног, усадил ее в кресло.

— О, я слышал об этом, — сказал Людовик XVI, — но никогда ничего подобного не видел. Она ведь заснула магнетическим сном, не так ли, сударь?

— Да, ваше величество. Возьмите госпожу графиню за руку и спросите, отчего она добивалась моего ареста, — отвечал Жильбер.

По его тону можно было подумать, что в этой комнате всем распоряжается он один.