Анж Питу

— Болван! Бессмысленный и опасный болван! — воскликнул аббат Фортье, которого гнев вдохновил на пламенную речь. — Кто из нас лучший патриот — я, желающий сохранить оружие у себя ради того, чтобы поддерживать мир в моем отечестве, или ты, требующий его у меня ради того, чтобы развязать в отечестве гражданскую войну и посеять рознь между людьми? Кто из нас лучший сын — я, приветствующий нашу общую мать оливковой ветвью, или ты, разыскивающий штык, чтобы вонзить его ей в сердце?

Мэр отвернулся, чтобы скрыть волнение, успев при этом легким кивком показать аббату, что одобряет его речь.

Помощник мэра, новый Тарквиний, тростью сшибал лепестки с цветов.

Анж растерялся.

Его подчиненные, заметив это, нахмурились.

Не потерял спокойствия лишь юный спартанец Себастьен.

Он подошел к Питу и спросил:

— О чем, собственно, речь?

Питу в двух словах объяснил ему положение дел.

— Приказ подписан? — осведомился юный Жильбер.

— Военным министром и генералом Лафайетом, а написан рукою твоего отца.

— В таком случае, — гордо воскликнул мальчик, — почему его не выполняют?

В его расширившихся зрачках, раздувающихся ноздрях, непреклонном взгляде выказывал себя властительный дух его предков.

Аббат услышал слова, сорвавшиеся с уст юноши; он вздрогнул и опустил голову.

— Три поколения врагов против нас! — прошептал он.

— Что ж, господин аббат, — сказал мэр, — придется подчиниться!

Аббат отступил на шаг назад, сжимая в руке ключи, которые, по старой монастырской привычке, вешал на пояс.

— Нет! Тысячу раз нет! — воскликнул он. — Оружие принадлежит не мне, и я буду ждать приказа моего повелителя.

— О господин аббат! — укоризненно произнес мэр, не в силах на сей раз скрыть своего неодобрения.

— Это мятеж, — сказал священнику Себастьен, — берегитесь, господин аббат.

— Tu quoque![51] — прошептал аббат Фортье, в подражание Цезарю закрывая лицо сутаной.

— Ничего, ничего, господин аббат, не тревожьтесь, — утешил священника Питу, — это оружие будет пущено в ход для блага родины.

— Молчи, Иуда! — отвечал аббат. — Если ты предал своего старого учителя, что помешает тебе предать родину?

Питу, чья совесть была нечиста, нахмурился. Он и сам чувствовал, что повел себя не как великодушный герой, а как ловкий чиновник.

Но, потупившись, он увидел подле себя своих подчиненных, которые, казалось, стыдились его слабости.

Питу понял, что если он не примет мер, то навсегда лишится уважения сограждан.

Гордость вернула ему силы.

Подняв голову, он сказал:

— Господин аббат, как бы ни был я предан моему старому учителю, я не оставлю эти оскорбительные слова без комментария.

— Так ты, значит, занялся комментариями? — воскликнул аббат, надеясь сбить Питу с толку своими насмешками.

— Да, господин аббат, я занялся комментариями, и вы скоро убедитесь, что комментарии мои верны, — отвечал Питу. — Вы называете меня предателем, потому что я требую у вас именем правительства то оружие, которое вы отказались выдать мне по доброй воле, когда я просил его с оливковой ветвью в руках. Что ж, господин аббат, я предпочитаю прослыть человеком, предавшим своего учителя, чем таким человеком, который заодно с учителем помогает контрреволюции. Да здравствует отечество! К оружию! К оружию!

Мэр кивнул Питу с тем же одобрительным видом, с каким вначале кивал аббату, и сказал:

— Отлично сказано! Просто превосходно!

В самом деле, речь Питу произвела исключительное действие: аббат лишился дара речи, а остальные слушатели преисполнились боевого духа.

Мэр потихоньку удалился, знаком приказав своему помощнику остаться.

Помощник был бы рад последовать примеру начальника, но отсутствие обоих отцов города не могло бы остаться незамеченным.

Поэтому вместе с секретарем суда помощник мэра последовал за жандармами и тремя национальными гвардейцами к музею, все входы и выходы которого Питу, «вскормленный в серале», знал с детства.

Себастьен, гибкий, как юный лев, бросился за патриотами.

Остальные ученики, вконец растерявшись, не знали, что и думать.

Что же до самого аббата, то он, отперев дверь музея, рухнул на первый попавшийся стул, вне себя от гнева и стыда.

Очутившись наконец в музее, помощники Питу ощутили острое желание прибрать к рукам все его содержимое, но командующий национальной гвардией Арамона, объятый благородной робостью, остановил их.

Он мысленно пересчитал подчиненных ему национальных гвардейцев и, поскольку их было тридцать три, приказал забрать тридцать три ружья.

Однако, не исключая возможности, что дело и впрямь может дойти до стрельбы, и не желая в этом случае оставаться в стороне, Питу взял для себя тридцать четвертое ружье — настоящий офицерский карабин, короче и легче других; из этого оружия можно было с одинаковым успехом подстрелить зайца или кролика и сразить лжепатриота или настоящего пруссака.

Кроме того, Питу обзавелся шпагой, как у г-на де Лафайета, — шпагой, принадлежавшей некогда герою Фонтенуа или Филипсбурга, и пристегнул ее к поясу.

Сержант и лейтенант взвалили на плечи по дюжине ружей каждый, причем так велика была их радость, что они даже не почувствовали огромной тяжести своей ноши.