Анж Питу

Он спокойно беседовал с Себастьеном, стремясь внушить ему, что дурное общество грозит неминуемой гибелью добродетели и невинности, что Париж — страшная пучина, где развратились бы сами ангелы, если бы — подобно тем, что заблудились по дороге в Гоморру, — не поспешили вернуться на небо; с ужасом вспоминая визит падшего ангела Питу, аббат со всем красноречием, на какое он был способен, убеждал Себастьена оставаться добрым и верным роялистом.

Причем, сразу скажем, под словами «добрый и верный роялист» аббат разумел совсем не то, что доктор Жильбер.

Добряк-аббат не брал в расчет этой разницы в толковании одних и тех же слов и потому не сознавал, что творит дурное дело, настраивая — разумеется, безотчетно — сына против отца.

Впрочем, надо признать, что больших успехов он не добился.

Странная вещь! В том возрасте, когда, по словам поэта, дети — мягкая глина, в том возрасте, когда все впечатления надолго западают им в душу, Себастьен, если судить по решимости и упорству, был уже зрелым мужем.

Говорила ли в нем натура матери-аристократки, исполненной безграничного отвращения к плебею?

Или то был истинный аристократизм плебея, доведенный в душе Жильбера до стоицизма?

Аббат Фортье неспособен был разгадать эту тайну; он знал доктора как пламенного патриота — на его вкус, даже чересчур пламенного, — и, объятый простодушным стремлением к добру, присущим священнослужителям, пытался перевоспитать младшего Жильбера, привив ему веру в Бога и короля.

Однако Себастьен, хотя и казался прилежным учеником, пропускал советы аббата Фортье мимо ушей; он отдавался мыслям о тех смутных видениях, что с некоторых пор снова стали преследовать его среди густых деревьев здешнего парка, когда аббат Фортье водил своих учеников к Клуисову камню, к колодцу Сент-Юбер или к башне Омон; он отдавался мыслям об этих галлюцинациях, составлявших сущность его второй жизни, протекающей параллельно первой, — сказочной жизни, исполненной поэтических наслаждений, которая текла рядом со скучными прозаическими буднями учения и коллежа.

Внезапно дверь с улицы Суасон распахнулась от резкого удара и на пороге показались несколько человек.

То были мэр города Виллер-Котре, его помощник и секретарь мэрии.

За ними виднелись два жандарма, а за жандармами — пять-шесть зевак.

Встревоженный аббат пошел навстречу мэру.

— Что случилось, господин де Лонпре? — спросил он.

— Известен ли вам, господин аббат, — важно ответствовал тот, — новый декрет военного министра?

— Нет, господин мэр.

— В таком случае, потрудитесь прочесть.

Аббат взял депешу, пробежал ее глазами и побледнел.

— Итак? — спросил он взволнованно.

— Итак, господин аббат, господа представители национальной гвардии Арамона ждут от вас оружия.

Аббат подскочил, словно хотел проглотить господ представителей национальной гвардии с потрохами.

Тогда Питу, сочтя, что настал его черед, предстал перед аббатом в сопровождении своих младших офицеров.

— Вот они, — сказал мэр.

Теперь аббат побагровел.

— Эти мошенники! — возопил он. — Эти бандиты!

Мэр был человек добродушный и еще не обзаведшийся стойкими политическими симпатиями; он старался ублажить и тех и этих. Он не хотел ссориться ни с Господом Богом, ни с национальной гвардией.

На инвективы аббата Фортье мэр ответил громким смехом и благодаря этому сумел овладеть положением.

— Вы только послушайте, как аббат Фортье честит арамонскую национальную гвардию! — обратился он к Питу и его спутникам.

— Это оттого, что господин аббат Фортье знает нас с детства и до сих пор считает детьми, — отвечал Питу с меланхолической усмешкой.

— Но эти дети стали взрослыми, — глухо продолжил Манике, протягивая к аббату изувеченную руку.

— И эти взрослые — сущие змеи! — раздраженно воскликнул аббат.

— А змеи кусают тех, кто их бьет, — подал голос сержант Клод.

Мэр расслышал в этих угрозах предвестие грядущей революции.

Аббат разглядел в них грядущее мученичество.

— В конце концов, что вам нужно от меня? — спросил он.

— Нужно, чтобы вы отдали часть хранящегося у вас оружия, — отвечал мэр, желавший примирить враждующие стороны.

— Это оружие принадлежит не мне, — сказал аббат.

— Кому же оно принадлежит?

— Оно принадлежит монсеньеру герцогу Орлеанскому.

— Пусть так, господин аббат, — возразил Питу, — но это не имеет значения.

— Как не имеет значения? — изумился аббат.

— Ни малейшего; мы все равно должны забрать у вас это оружие.

— Я обо всем напишу господину герцогу, — с достоинством произнес аббат.

— Господин аббат забывает, — негромко сказал мэр, — что это будет лишь бесполезная отсрочка. Моньсеньер наверняка прикажет выдать патриотам не только ружья своих врагов-англичан, но и пушки своего предка Людовика XIV.

Это неопровержимая истина больно уязвила аббата.

Он прошептал:

— Circumdedisti me hostibus meis[50].

— Да, господин аббат, — ответил Питу, — вы правы, но мы враги вам только в политике; мы ненавидим в вас только дурного патриота.