Анж Питу

Приказав оставшимся у него солдатам охранять пленника, Байи пытался успокоить вырвавшихся.

Он хотел объяснить им, что расправа не имеет ничего общего с правом и правосудием.

После неслыханных усилий, после того, как он двадцать раз рисковал собственной головой, ему это удалось.

— Да! Да! — закричали наступающие. — Пусть его судят! Пусть судят! Но пусть повесят!

Тут в ратушу прибыл наконец в сопровождении Бийо г-н де Лафайет.

При виде трехцветного плюмажа — он начал его носить одним из первых — толпа в ратуше затихла.

Главнокомандующий национальной гвардии пробился сквозь толпу и еще более решительно повторил то, что только что сказал Байи.

Речь его убедила всех, кто мог ее слышать, и здесь, в зале заседаний, дело Фуллона было пока что выиграно.

Но те двадцать тысяч, что находились на улице, не слышали слов Лафайета и продолжали неистовствовать.

— Успокойтесь! — закричал Лафайет, который полагал, что впечатление, произведенное им на тех, кто его окружает, естественно распространяется и на остальных. — Успокойтесь! Этот человек будет предан суду.

— Да! — кричала толпа в ратуше.

— Итак, я отдаю приказ отвести его в тюрьму, — продолжал Лафайет.

— В тюрьму! В тюрьму! — раздался дружный рев.

Генерал сделал знак страже, и она подтолкнула пленника вперед.

Толпа на улице ничего не поняла, кроме того, что добыча перед ней. Никому и в голову не приходило, что добычу могут отнять.

Эта толпа, так сказать, почуяла приближающийся запах свежего мяса.

Бийо вместе с несколькими выборщиками и с самим Байи подошли к окну, чтобы посмотреть, как городская гвардия ведет пленника через площадь.

По пути Фуллон лепетал жалкие слова, плохо скрывавшие сильный страх.

— О великодушный народ! — заискивающе говорил он, спускаясь по лестнице. — Я ничего не боюсь, ведь я среди моих сограждан.

Под градом насмешек и оскорблений он вышел из-под мрачных сводов и внезапно очутился на верху лестницы, спускающейся на площадь: свежий воздух и солнце хлынули ему в лицо.

И тут из двадцати тысяч глоток вырвался единодушный вопль, вопль ярости, рев угрозы, рычанье ненависти. Этим взрывом охрану оторвало от земли, отнесло, разметало в разные стороны, тысяча рук схватила Фуллона и потащила в зловещий угол под фонарем — гнусной и жестокой виселице, орудию гнева, который народ именовал своим правосудием.

Бийо, глядя на все это из окна, кричал, призывая гвардейцев исполнить свой долг, ему вторили выборщики. Но гвардейцы были бессильны справиться с разбушевавшейся толпой.

Лафайет в отчаянии выбежал из ратуши, но не смог пробиться даже сквозь первые ряды толпы, гигантским озером разлившиеся между ним и фонарем.

Взбираясь на каменные тумбы, чтобы лучше видеть, цепляясь за окна, за выступы зданий, за любую неровность, зеваки жуткими криками еще сильнее возбуждали действующих лиц страшного спектакля.

Преследователи играли со своей жертвой, словно стая тигров с беззащитной добычей.

Все дрались за Фуллона. Наконец люди поняли, что, если они хотят сполна насладиться его агонией, надо распределить роли, в противном случае он будет тут же растерзан на части.

Поэтому одни стали держать Фуллона, у которого не было уже даже сил кричать. Другие, сорвав с него галстук и разодрав одежду, накинули ему на шею веревку. Третьи, взобравшись на фонарь, спустили оттуда веревку, и их товарищи накинули ее на шею бывшему министру.

Затем его с веревкой на шее и связанными за спиной руками приподняли и показали толпе.

Когда толпа вдоволь налюбовалась на страдальца и вдоволь похлопала в ладоши, был дан сигнал, и Фуллон, бледный, окровавленный, под гиканье, внушавшее ему больший страх, чем сама смерть, взвился к железной длани фонаря.

Наконец-то все, кто до сих пор ничего не мог разглядеть, увидели врага, реющего над толпой.

Раздались новые выкрики: это были возгласы недовольства: зачем так быстро убивать Фуллона?

Палачи пожали плечами и молча указали на веревку.

Веревка была старая, сильно обтрепанная.

Когда повешенный начал биться в предсмертных судорогах, последние нити окончательно перетерлись, веревка оборвалась и полузадушенный Фуллон рухнул на мостовую.

Это была лишь прелюдия к казни, лишь преддверие смерти.

Все ринулись к жертве; но никто уже не боялся, что Фуллон может убежать: падая, он сломал ногу ниже колена.

И все же послышалась брань — нелепая и никак не заслуженная: палачей обвиняли в неумении, а ведь они, напротив, были столь хитроумны, что выбрали ветхую, отслужившую свой срок веревку в надежде, что она перетрется.

Надежда эта, как мы видим, оправдалась.

Веревку связали и вновь накинули на шею несчастного; Фуллон, полумертвый, безгласный, блуждающим взором обводил толпу, пытаясь увидеть, не найдется ли в этом городе, именуемом центром цивилизованного мира и охраняемом ста тысячью штыков короля, назначившего его, Фуллона, министром, хотя бы один штык, чтобы проделать проход в этой орде каннибалов.

Но вокруг не было ничего — ничего, кроме ненависти, кроме оскорблений, кроме смерти.

— Убейте меня, но только не мучайте так жестоко, — взмолился Фуллон в отчаянии.