Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Да Кирилл-то говорил с родителями?

– Нет еще.

– Ну, тогда дело ясное! Они его не отпустят, так что он может болтать, что ему угодно.

– Противная ты какая, Калерия, если б ты знала! С родителями будет говорить тетя Девора, она взяла это на себя и достигнет, потому что ты знаешь, какая она убедительная.

– Да, если тетя Девора взялась за это дело, то еще может что-нибудь выйти. Только Кириллу нечего особенно форсить: я бы на его месте поступила так же!

– Неправда ли? Вот и я тоже говорю, какая досада, что мы не можем переодеться и отправиться в армию, или устроить отряд амазонок! Вот было бы чудно!

– Я говорю: на его месте, а на своем я не собираюсь производить никаких экстравагантностей.

– Что же ты будешь делать.

– Я? То же, вероятно, что и прежде, я не знаю. Я думаю, что дела всем найдется, особенно теперь.

– Нет, нет, нет. Нельзя так говорить, быть такой бесчувственной. Что ты, не русская, что ли, или у тебя вместо крови простокваша?

Калерия отвечала, слегка нахмурясь:

– Не нам судить, кто из нас более русская. Что я не сотрясаю воздух и не ломаю стульев, еще ничего не значит.

– Что же по твоему что-нибудь значит?

– По моему, теперь наиболее русский тот, кто не теряет бодрости, верит и добросовестно делает что умеет и может.

– Точь-в-точь Кирилл – никакого полета!

– Полет – свойство обоюдоострое и чем важнее минута, тем он менее пригоден, может быть.

Фофочка от досады даже умолкла и сидела, смотря на видневшиеся через сад казармы, чуть белевшие в сумерках. Вдруг тихий воздух всколыхнулся от звука трубы, как-то одиноко и особенно чисто пропевшей ноты вечерней зори.

– Вот так и у нас. Вдруг тихий воздух прорежет звук трубы и всё изменится; мы сами не знаем как, одно знаем только, что изменится – … произнесла Фофочка задумчиво.

Калерия, не двигаясь, отвечала:

– Это верно, но изменимся душою, внутренне.

– Да, но изменившись внутренне, мы будем и поступать иначе.

– Может быть. Но возьмем тебя, Фофочка… Разве ты изменилась? Ты прости меня, я тебя очень люблю, но какая ты была бестолковая болтушка и хвастуша, такою и осталась, только всё это направилось в другую сторону. И знаешь? Покуда ты болтала о своих переживаниях, это было забавно, но теперь это делается несносным и почти оскорбительным.

– Скажите, пожалуйста, какая чувствительность! Что же, по твоему лучше сидеть колодами, как вы все?

– Вероятно, лучше. Ты не думай, что я это говорю от себя. Мне бы до этого не додуматься, – я ведь глупая, в сущности, и не будь так ленива, может быть, скакала бы вроде тебя. Меня тетя Девора надоумила. Ты тут как-то при ней юродствовала и развивала свои экзальтации, она внимательно очень слушала, не противоречила, а потом, когда ты ушла, и говорит: «Какое пустомыслие! Даже если бы эта барышня искренне говорила, следовало бы сообразить, что нельзя о совершенно разных вещах говорить в одном и том же тоне. Этим она показывает, что ей важен не предмет, о котором она волнуется, а само это её волнение. Это, говорит, эпикурейство и самый пустяшный дилетантизм. Такому горению – грош цена». Меня очень поразили тогда слова тети и я долго думала. Мне кажется, она права. Потом, это как-то безвкусно. Я не с точки зрения эстетизма говорю, а про то, что твоя восторженность что-то оскорбляет…

Вероятно, за всю свою жизнь Калерия Семеновна не произносила такой длинной речи. Она даже будто утомилась, или сконфузилась, потому что лениво добавила:

– Может быть, и вздор, конечно. Я так разговорилась, потому что тогда слова тети мне очень запали в душу.

Фофочка притихла в темноте; наконец, произнесла: «Вот как!» с совершенно непонятной интонацией, с укором ли, недоверием, вопрошая, или подтверждая – ничего неизвестно.

Неизвестно также было, имели ли слова Калерии какое-нибудь практическое влияние на поступки и поведение Феофании Ларионовны, или она по каким другим случайным причинам была гораздо тише, когда вечером вошла в комнату Лизы, где та сидела при свечах над полуисписанным почтовым листком.

– Можно у тебя посидеть, Лиза? Я буду тихо сидеть, мешать не буду!

– Что за вопрос! Конечно, – отвечала Лизавета Семеновна, не оборачиваясь, и снова заскрипела пером.

Фофочка вздохнула раза два, но так как пишущая на её вздохи не обратила внимания, она, наконец, спросила:

– Андрею Ивановичу?

– Да.

Еще помолчав, гостья взяла книгу, подержала ее минут пять, взяла другую из низенького шкафчика, зевнула и снова завела, будто в пространство:

– Счастливая ты, Лиза!

– Я?

– Да, ты.

– Конечно, счастливая.

Ответ как будто несколько обескуражил Феофанию Ларионовну, так что она возразила с некоторой обидой:

– Почему же ты счастливая?

– Чему же ты удивляешься! Ты сама находишь меня счастливой!

– Да, но самой себя находить счастливой как-то странно. Тут есть, согласись, какая-то ограниченность, отсутствие стремления.

Лизавета Семеновна не тотчас ответила, так как, кончив письмо, как раз запечатывала его. Не спеша сделав и это, она повернулась к Фофочке и сказала, будто связывая оборвавшуюся нить: