Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Лиза, друг мой, отчего ты так отдалилась от меня? если ты меня разлюбила, или я тебе неприятна, скажи прямо без церемонии.

Замедлив шаг, девушка ответила:

– С чего ты это взяла, Фофочка? я совершенно так же к тебе отношусь, как и прежде. Но это время такое, что, может быть, я кажусь несколько рассеянной. Это ничего не значит.

– Нет, ты не говори. Меня не обманешь. Я чувствую, да и просто вижу, что ты не та со мною. Ты даже мне не расскажешь, как ты любишь Тихонова.

– Но как же это рассказывать? Я думаю, что я его люблю, как вообще любят, не как-нибудь особенно.

– Отчего же такое бесчувствие? Ты даже ходишь в цветных платьях…

– Зачем же я буду носить траур?! Андрей Иванович, слава Богу, не умер.

– Но, вообще, такое время. Хоть бы пошла в сестры милосердия.

– Я, может быть, это и сделаю.

– Правда, Лиза, правда? вот и я тогда пойду с тобою!..

– Я не знаю. Ведь для этого тоже нужны способности…

– Ну, какие там способности! Просто желание. А подумай, как это будет хорошо! Жених на войне, невеста ухаживает за ранеными, может быть, за ним же самим…

– Что ты, Фофочка? зачем Андрюша будет ранен? Бог милостив!

– Я так, к примеру. Как жаль, что у меня нет жениха в армии!

Лиза не поддержала разговора, а Фофочка задумалась, вероятно, о том, как хорошо было бы, если бы она имела сражающегося жениха. В зале их встретил Кирилл, выходивший из комнаты матушки Деворы. Сад он покинул раньше наших девиц. Теперь он будто не видел их, так что столкнулся нос к носу. Вместо извинения он сказал зачем то очень громко:

– Можете меня поздравить: я иду в добровольцы.

– Как? – воскликнули обе девушки враз.

– Так же, как обыкновенно идут. Вместе с Антоном Казимировичем.

– Он тоже идет?

– Идет! Он сегодня сам не свой, даже поблагословился у тети Деворы… Объявили манифест, – вот он с ума и сходит. Наша игуменья тоже молодец: так храбрится, что мое почтенье. Обещалась поговорить с мамой, чтобы меня отпустила…

– А от Андрея Ивановича ничего не получал Антон Казимирович?

– Нет, кажется, ничего.

– Они там еще?

– Там. Восторженны оба необычайно…

Лиза прошла в комнату игуменьи, а Фофочка стояла с широко раскрытыми глазами, молча, будто онемела.

– Что вы, Феофания Ларионовна, так глаза таращите? – спросил Кирилл.

Фофочка сказала тихо, будто вздохнула:

– Вот и вы – герой!

– Чего это?

– Вот и вы – герой, лучезарный всадник с пылающим сердцем! Вы поедете далеко, далеко! Какое наслажденье в битвах! грудь трепещет, как при страстных свиданиях… Отчего мы не в средних веках?! я бы переоделась вашим пажом, отирала бы пот с вашего чела, в шлеме приносила бы вам воды из ручья!

– Ну, что вы, Феофания Ларионовна, зачем это? будто у нас солдат мало!

– Да что же делать мне? не могу же я делать то, что делала до сих пор! Я хочу приобщиться, хочу гореть, вдохновлять и вдохновляться. Кирилл, почему я не ваша невеста?! Вы – герой, наш рыцарь, наш витязь!.. Боже мой, Боже мой, какие переживания, какая острота! можно ждать десять лет, чтобы однажды испытать такие минуты!

– Перестаньте, право, Феофания Ларионовна!

Но Фофочка уже ничего не слыхала. Она будто закусила удила и помчалась, нагромождая сравнения одно другого изысканнее и поэтичнее, закрыв глаза, как соловей и не отпуская рукава Кирилла, за который она его ухватила при начале речи. Наконец, молодой человек снял свободной рукою руку Фофочки и произнес, задыхаясь:

– Ради Бога, замолчите! Еще несколько слов, и клянусь вам, я не пойду в добровольцы!

– Отчего?

– Оттого, что мне самому всё делается смешно и противно, когда я вас слушаю.

– Вы не понимаете поэзии, мой друг!

– Я не знаю, понимаю ли я, или не понимаю поэзии, я просто хочу идти сражаться, потому что я русский, здоров, не труслив и ничем особенно не связан, – вот и всё. А вы городите какой-то вздор!

– Но, Кирилл, послушайте, ведь тот подъем, который одушевляет вас…

– Ради Бога, не надо! – кричал Кирилл, затыкая уши – я был, как именинник, а вы мне всё портите! – и он быстро вышел в сад. Фофочка состроила гримаску и, подождав немного Лизу, отправилась отыскивать Калерию, которая, как ей казалось, более всех понимает мечты, которые ее, Фофочку, одушевляли.

Калерия Семеновна, по своему легкомысленному и какому-то вместе с тем равнодушному характеру, терпеливее всех переносила разговоры и излияния Фофочки, часто даже сочувствуя им. Теперь Феофания Ларионовна спешила с необычайною новостью, что Кирилл идет в добровольцы, забыв, поводимому, о его нелюбезности. Калерия и это известие приняла равнодушно и легкомысленно.

– Может, хвастает только! – проговорила она лениво.

Она всё так и сидела на крокетной площадке, покуда все ходили в дом. Может быть, она от лени и выслушивала терпеливо Фофочкины тирады, но последнюю некоторая апатичность слушательницы только шпорила. И теперь она с необыкновенным жаром набросилась на собеседницу:

– Совсем не хвастает, а твердо решил, и Антон Казимирович идет, а я и Лиза поступим в сестры милосердия.

– Вот как! Значит, все распределились, одна я осталась ни при чём.

– Ты, конечно, будешь с нами: со мной и Лизой.

Калерия, замолчав, спросила: