Антезис

— родители желали видеть нас дома не позже шести. Ужинать, готовить уроки и

спать. А телевизор для меня всегда был куском пирога. Мой отец любил

поговаривать, что от обилия сладкого люди толстеют. Ну, так Жижа хоть и был

толстым, зато счастливым: с родителями ему повезло, немудрено, что в

перестроечные годы они открыли свой магазин, а мои так и остались каждый на

своем месте. Не потолстевшие, но с протертыми штанами. Они развелись вскоре

после развала Союза – словно это было единственным, что удерживало их брак.

После той истории, рассказанной нам Сашкой Брылевым, мне впервые

приснился вагон. Тогда сон показался мне страшным, хотя до по-настоящему

страшных событий оставалось целых полгода. Теперь же, спустя полвека, я

наконец-то привык. Люди так устроены – ко всему привыкать.

Я снова видел их там, в том вагоне. Всех моих друзей. Шерлока, Женьку и

Жижу. Конечно же, Жижу… Во сне он всегда прячется в конце вагона – под

тридцать седьмым местом, там, где откатывающаяся дверь ведет к тамбуру. Я

говорю ему, чтобы он вылезал оттуда, а он притворяется, что не слышит. Я смотрю

на Женьку – в детстве я всегда на него смотрел, ища поддержки – и он кивает мне,

красивый, высокий и загорелый. Спортсмен, лыжник, он был моим лучшим

другом тогда. С ним считались все – даже старшеклассники, которые нас задирали.

— Помоги ему, — говорит Женька, а я боюсь признаться, что мне страшно.

Потому что на самом деле Жижа – это белая шевелящаяся масса окровавленных

простыней. И она тянет ко мне свою побелевшую, отекшую в смерти руку, и я

слышу шепот – «оно утащило меня в этот вагон, я прятался от него, но оно все

равно утащило. Помогите мне, помоги мне…»

37 – надо же, насколько глух я был к цифрам, а эту запомнил на всю

оставшуюся жизнь. Тридцать седьмое место. Именно там мы и нашли его. Нашли

Жижу.

На улице солнечно, как и тогда. Душно и пахнет грозой. Она идет с севера, и

уже сейчас я слышу, как погромыхивает за горизонтом. А, если встану на цыпочки

и выгляну в окно через горы товара, сваленного на подоконнике, увижу, как

потемнело небо, как над дальними крышами сталинских пятиэтажек оно пошло

темными пятнами. Словно бы гроза – это старость, а тучи – неизбежная

пигментация.

Я распечатал объявление на желтой бумаге и прикрепил к двери магазинчика

на двусторонний скотч. Как мог – пальцы уже не те, и теперь поднявшийся ветер

шелестит листком, поднимая его, словно юбку девицы. Это объявление для

залетных покупателей, если такие найдутся: все постоянные уже в курсе моей

сегодняшней отлучки. Я знаю, что Петр Алексеич, к примеру, приковыляет в

любую погоду за хозяйственным мылом, а тетя Надя, скрючившись, пришаркает за

парой бутылок белизны и сложит эту неподъемную тяжесть в холщовый мешок. И

сын Петра Алексеича к вечеру заскочит за парой коробок стретча, непременно

двадцатой микронности: у его фирмы аврал, они возят дорогую мебель. Поэтому

вчера я всех их предупредил и сделал неплохую выручку. А на сегодня все мои

постоянные клиенты закончились – поэтому через несколько минут я возьму ключ

и закрою магазин. Над дверью звякнут колокольчики фэн-шуй, и я включу софиты

– сегодня пораньше, потому что ночью они должны непременно гореть. Так

давным-давно мне сказал отец Жижи, когда брал меня на работу продавцом –

теперь я единственный владелец, но до сих пор выполняю все его указания.

«Сейчас, когда огромные гипермаркеты затирают маленькие магазинчики,

как паковый лед, как айсберги, грозясь разнести их в щепки, софиты должны

гореть еще ярче, чтобы все знали, что мы еще на плаву и все еще живы»

Отец и мать Жижи умели говорить красиво – они объездили с

маркетинговыми выступлениями полстраны, заработали на этом кучу денег и

вроде бы снова стали счастливы, но... мне казалось, что каждая их поездка — это

очередной побег из проклятого места, пропахшего воспоминаниями. Им не

хотелось возвращаться, иногда их не было по полгода, и я один, в семнадцать лет,

вел дела магазина. Они заменили мне родителей, а я заменил им сына… и кажется,

все было по-честному, но… почему мы должны проживать чужие жизни? Почему

должны притворяться и бежать? Для чего? Сегодня, когда так много общего у

ТОГДА и СЕЙЧАС, я больше не побегу. Не стану прятаться под чужим именем. Я

стяну с верхней полки стеллажа пыльную коробку с ружьем и поставлю ее на стол,

а сам усядусь напротив, в продавленное компьютерное кресло, и некоторое время

буду просто смотреть. Так в детстве я смотрел на коробки с новогодними

игрушками – отец доставал их с антресолей, когда в доме появлялась праздничная

елка. Коробки были старыми, перетянутыми джутовым шпагатом и неизменно