Ангел Аспида

Девственность для него не была чем-то эфирно эфемерным, напротив, он воочию ощущал ту легкость, свободу от страсти сгубившей стольких мудрецов. Франческо Петрарка дико сожалел о том рабстве плоти, которое он не сумел обуздать, которое мешало ему творить. Однако Аспид, в юности возвысившись над всеми мудрецами, словно парил над землей, земное не отягощало его, он творил в невинности. Ничто не мешало ему, он был творцом мысли, он был величественнее всех многочисленных творцов, которые утратили сию благодать, ибо их гений утратил чистоту, в их творениях сквозит плотское, крупицы низменности. Часто они даже величают плоть любовью, но Аспид в идеальном состоянии тела человеческого, в умиротворении души, касался духом блаженства, и та радость переполняла его, он больше не был тою ролью, данною ему обществом, он стался выше, выше любого чувствования, выше любого слова. Но его тянули вниз, множество завистливых человеческих рук душили его, отчего у Аспида некогда счастливый взор сменялся ледяной изморозью, тонкий слой инея покрывал его некогда спокойный лик, он отворял уста, и не осмыслить, чьи слова тогда он произносил, на чьей стороне он властвовал. Это драматизм всех мыслителей, это романтизм всех драматургов. И как всякий творец, он наполнялся даром, и ему нужно было выплеснуть ту манну небесную на плодородное место, туда, где вырастут его нерукотворные плоды, созревшие от семени духа. Может быть, он даже видел людей как белоснежные полотна, белесые листы бумаги или белый мрамор. Аспид творил душой, как рука кистью рисует, как перо в руке пишет, как ловкий резец обтесывает, исполняя волю творческой души, так он гласом пророчествующим исполнял свое наивысшее предназначение.

Малышка Сара к тому рассветному времени уже потеряла кукольную внешность ребенка, однако укоренилась основательно в ней внутренняя непосредственность. В отличие от своей старшей сестры, она нисколько не чуралась детскости, а всячески способствовала ее проявлению, к примеру, в играх, в простых разговорах. Также и в окружающих людях девушка различала добродушие, игривость и простоту мысли, леность, неразумность. Ей всё виделось красочным, потаенным, порою прямолинейным, посему она неукоснительно радовалась каждому прожитому дню, радовалась каждой подаренной безделушке. Она сидела в гостиной одетая в голубое платьице под стать радужкам глаз Аспида, ее каштановые волосы были убраны в пышный курчавый хвост, шевелюра ее отличалась чудесной длинной, кончики волос касались ее тонкой талии. Телосложение у нее крохотное, фарфоровое, что даже страшно касаться сего хрупкого ювелирного предмета, словно и одна грубая мысль способна сломить девушку, а вот личико, отнюдь, имело некоторый застенчивый румянец, совсем легкий, заметный лишь художнику, лишь ценителю прекрасного, который обращает всю свою сущность в воздержанное созерцание. Играя зеленоватыми бусами, девушка была настолько занята сим времяпровождением, что не заметила Аспида, который приземлился рядом с нею на диван, закинув ногу на ногу. Но обычно он тесно прижимал, сдвигал колени и икры вплотную друг к другу, поверх кладя руки, подобно кроткой деве, дабы не быть одним из тех мужланов, которые размашисто раздвигают ноги, будто им что-то мешает сидеть.

Одна часть его тела имела помимо одной важной функции, еще и другую, маловажную, и те кратковременные изменения ему не нравились, он стеснялся их, всюду ему виделось, как женщины заглядываются на его серединную часть тела, поэтому он закрывал ту область стыда, длинными рубашками, и он не относился к этим увеличениям объективно, нет, это стесняло его, это стесняло других. Естественно никто не присматривался к нему, особенно женщины не проявляли к нему особого интереса, но то явление Аспид считал ненормальным, бесполезным, оно лишь кипятит кровь, то возбуждение призывает его к бесчеловечным мыслям, поэтому приходится отгонять их словно стаю голодных ворон. К счастью плоть вскоре утихает, и можно вновь предаться платоническому творению мысли.