Андрей Столяров

Они отходят, не замечая меня, а я неожиданно вспоминаю, как кричал Юсеф (кажется, месяц назад): «Что делали крестоносцы, когда они вторглись на Ближний Восток?.. Что они сделали, когда захватили Иерусалим?.. За три дня они вырезали более тридцати тысяч мусульман. Убивали всех сарацин — так они нас называли — мужчин, женщин, детей!.. Раймонд Ажильский, европеец кстати, прованский хронист, писал, что на улицах и пло­ща­дях можно было видеть кучи отрубленных рук, ног, голов, всадники передвигались в крови, доходившей их коням до колен, убитых было так много, что крестоносцы не знали, куда их девать!.. А когда спустя пять месяцев — заметь, почти полгода прошло — Фульхерий Шартрский, опять-таки европеец, христианин, прибыл в Иерусалим праздновать Рождество, его потрясло зловоние от гниющих трупов, все еще лежав­ших без погребения!.. Вот что значит цивилизационное превосходство — это когда истребляют и покоряют тех, кто слабей!.. Почему ты думаешь, что арконцы поступят с нами иначе?.. Может быть, убивать они и не будут, но они нас сомнут, как танки траву. От нас не останется ничего!.. Мы станем как мусульмане под владычеством христиан!.. Нам нельзя будет поднять голову!.. Нам нельзя будет говорить то, что думаешь, вслух!.. Нам нельзя будет совершать заповедованный Аллахом намаз»!

Да, примерно месяц назад. Поздний вечер, площадка перед баром «Аркон», бараки складов, колючая проволока периметра, галогенные хищные лапы прожекторов, тщательно ощупывающих пустыню.

Меня нетерпеливо постукивают по плечу:

— Заснул?

Это Пламен Дончев, попросту Пламик, в дурацкой своей гавайской рубашке и адидасовских шортах чуть выше колен. Тощий, жилистый, нервный, всклокоченный по обыкновению, как воронье гнездо.

— Слышал? — быстрым шепотом говорит он. — Сразу после самума здесь высадится американский десант. Морские пехотинцы — это тебе не хрен. Сменят у нас на периметре саудовские войска.

— Ну да, — отвечаю я. — Вот подойдет армия Венка и отбросит большевиков.

Пламик делает большие глаза.

— Не понял, — удивляется он.

Я коротко рассказываю ему, как в конце апреля тысяча девятьсот сорок пятого года Гитлер метался по бункеру в подвале рейхсканцелярии и кричал: «Где Венк?.. Куда пропал Венк?.. Когда наконец подойдет армия Венка?..» Генерал Вальтер Венк должен был ударить по советским армиям с тыла, спасти Берлин.

— И что?

— А то, что Венк к тому времени уже был разбит. «Последняя надежда фюрера» развеялась как мираж.

Пламик хмыкает:

— Да… не знал… А у нас тут, ты прав, действительно… похоже на бункер. Вот, кстати, и фюрер тебя зовет.

Я уже и сам вижу, что от столика у стены, от панно, изображающего встречу землян с арконцами, меня величаво поманивает пальцами Лорд.

— Приветствую вас, Илия, — говорит он. — Минуточка для меня найдется? — И тут же, не дожидаясь ответа, поворачивает лицо несколько вбок. — Бэрримор, друг мой, я вдруг сообразил, что оставил вчера в конференц-зале папку номер четыре. Не могли бы вы ее принести? Номер четыре… Мне эти документы потребу­ются.

Питер Бэрмор, до этого равнодушно пережевывавший салат, поднимается и, ни слова не говоря, выходит из зала. Ни для кого не тайна, что он вовсе не секретарь, как сказано в списочном официальном листе, а исполняет при Лорде совсем иные функции. И подлинная фамилия его вовсе не Бэрмор, и звание у него — майор, как мне однажды намекнул Лавенков. А Бэрримор он у нас потому, что Лорд — это действительно лорд, и обращаться к нему следует «сэр Генри». Сам он вовсе не настаивает на этом, но не выговаривать же каждый раз «мистер Стемплтон-Нортумберленд Седьмой», язык поломаешь, хо­тя по-англий­ски это, конечно, короче.

— Садитесь, садитесь, — он помогает мне поставить поднос. — Что это у вас?

— Овсянка, сэр Генри, — не удержавшись, отвечаю я.

— Какая же это овсянка? Это бифштекс…

Лорд милостиво улыбается. Он ценит шутку. Он — само обаяние, что, в общем, понятно: обаяние сэра Генри — его основной капитал. И уже в который раз я поражаюсь этому удивительному феномену, его иначе как мистикой не объяснишь. Внешне Лорд — вылитый неандерталец: низкий лоб, мохнатые надбровные ду­ги, челюсть — толстым ковшом, чуть ли не вполовину лица, фи­гура как шкаф, воплощенная звериная мощь: медведя сожмет — у того ребра треснут. Вместе с тем минуту с ним по­об­ща­ешься, и он уже — лучший твой друг. Фантастическая добро­желатель­ность. Начинаешь ему доверять больше, чем самому се­бе. Впе­чатление чуть портит лишь чрезмерно крупный зубной оскал, из-за чего губы, вывернутые вперед, не прикры­вают его до кон­ца. И мне иногда — в минуту отрезвления — кажется, что этими своими зубами Лорд перегрыз не одного опасного конку­рента. Закон бюрократических джунглей: не загрызешь ты — загрызут тебя. Успешность административной карь­еры зависит прежде всего от умения загрызть каждого, кто заслоняет тебе путь наверх.