Андрей Сахаров

Можно даже думать, что информация об американском Супере, переданная Фуксом весной 1948 года, дойди она до Сахарова, могла помешать его изобретательству — уж слишком детальным было то описание, как будто схема уже проверена и перепроверена. Само содержание разведматериала Фукса подтверждает независимость Слойки от «цельнотянутых» идей, поскольку они не имеют ничего общего. Так что фиановский проект термоядерной бомбы родился незапланированно и, можно сказать, вне ядерного проекта, в некотором смысле случайно. Впрочем, в той же мере случайно делаются и открытия в чистой науке.

Главную причину успеха, человеческий фактор, обсуждать нечего — таланты необъяснимы. Можно говорить об условиях, в которых таланты действовали. Таммовская группа продолжала жить обычной научной жизнью: обмен мнениями, семинары, научные новости. И прикладные бомбовые проблемы они рассматривали в том же свободном духе, что и чисто теоретические.

Это проявилось уже на уровне филологии — сравним фиановские термины «Слойка» и «Лидочка» с официальным «РДС» и с «Трубой», сухо обозначающей геометрию. Свободный характер термоядерных поисков в ФИАНе многим был обязан руководителю группы Тамму. Его неизлечимый энтузиазм помог преодолеть ощущение безнадежности, характерное для термоядерной проблемы в 1948 году¹⁰⁷.

Осталось лишь сказать, что слова «Слойка» и «Лидочка», не говоря уже об их спецфизическом смысле, оставались секретными до конца жизни Сахарова — их рассекретили только в 1990 году, через полгода после его смерти¹⁰⁸. Поэтому Сахаров в своих «Воспоминаниях» вынужден был ограничиться следующим:

«По истечении двух месяцев (после образования группы Тамма в июне 1948 года. — Г. Г.) я сделал крутой поворот в работе: а именно, я предложил альтернативный проект термоядерного заряда, совершенно отличный от рассматривавшегося группой Зельдовича по происходящим при взрыве физическим процессам и даже по основному источнику энерговыделения. Я ниже называю это предложение «1-й идеей». Вскоре мое предложение существенно дополнил Виталий Лазаревич Гинзбург, выдвинув «2-ю идею».

Что ощущал Сахаров, занимаясь термоядерным изобретательством? Об этом он вспоминал спустя три десятилетия:

«Термоядерная реакция — этот таинственный источник энергии звезд и Солнца в их числе, источник жизни на Земле и возможная причина ее гибели — уже была в моей власти, происходила на моем письменном столе!»

Действительно ли он уже в 1948 году думал о гибельности термоядерной энергии для родной планеты? Мысль эта стала привычной лишь в конце 1950-х, после термоядерных взрывов на полигонах США и СССР. А в самые первые годы ядерного века лишь наиболее зоркие теоретики осознали, что это не просто новая мощная бомба, а оружие конца света.

В том же 1948 году Эйнштейн поставил вопрос так: «Неужели действительно неизбежно, что из-за наших страстей и унаследованных обычаев мы обречены уничтожить друг друга до конца, так что не останется ничего заслуживающего сохранения?»¹⁰⁹

Это из статьи Эйнштейна в ответ на открытое письмо советских ученых, опубликованное в СССР. Ответ ученого в советской прессе печатать не стали — вероятно, потому, что там были слова: «Цель избежать всеобщего взаимоуничтожения должна иметь приоритет над всеми другими целями». В то время к такому не были готовы по обе стороны железного занавеса.

Сахаров рассказал о своем отношении «к моральной, человеческой стороне того дела», в котором он участвовал, и о своей «всепоглощенности» этим делом в первые годы: «Главным для меня и, как я думаю, для Игоря Евгеньевича и других участников группы было внутреннее убеждение, что эта работа необходима. Я не мог не сознавать, какими страшными, нечеловеческими делами мы занимались. Но только что окончилась война — тоже нечеловеческое дело. Я не был солдатом в той войне — но чувствовал себя солдатом этой, научно-технической. <…> Со временем мы узнали или сами додумались до таких понятий, как стратегическое равновесие, взаимное термоядерное устрашение и т. п. Я и сейчас думаю, что в этих глобальных идеях действительно содержится некоторое (быть может, и не вполне удовлетворительное) интеллектуальное оправдание создания термоядерного оружия и нашего персонального участия в этом. Тогда мы ощущали все это скорей на эмоциональном уровне. Чудовищная разрушительная сила, огромные усилия, необходимые для разработки, средства, отнимаемые у нищей и голодной, разрушенной войной страны, человеческие жертвы на вредных производствах и в каторжных лагерях принудительного труда — все это эмоционально усиливало чувство трагизма, заставляло думать и работать так, чтобы все жертвы (подразумевавшиеся неизбежными) были не напрасными <…>. Это действительно была психология войны».