Андрей Сахаров

Осенью 1968 года Сахаров впервые участвовал в международной конференции по физике и общался там с иностранными учеными — «на чудовищной смеси английского и немецкого». Был, однако, общий язык, которым они все хорошо владели, — язык физики.

Мог ли Солженицын говорить о главном деле своей жизни — о русской литературе — на чудовищной смеси языков?

К различиям жизненного опыта добавлялись — скорее предшествовали им — различия психологические. При этом в облике каждого видны еще и собственные противоречия. Об одном мы уже знаем от Сахарова, сказавшего о своей манере держаться в 1950-е годы: «…внешне скромной, а на самом деле совсем наоборот». А Солженицын, наоборот, при всем своем неукротимом напоре обречен был на глубинное христианское смирение

При таких различиях можно удивляться, что их связывали глубокое взаимное уважение и восхищение и взаимное заступничество. Солженицын, лауреат Нобелевской премии политературе 1970 года, предложил в сентябре 1973 года, в разгар антисахаровской кампании, присудить Сахарову Нобелевскую премию мира¹⁹. А 12 февраля 1974 года, вдень, когда Солженицына арестовали, Сахаров заявил для канадского радио и телевидения:

«Я говорю из квартиры Солженицына. Я потрясен его арестом. Здесь собрались друзья Солженицына. Я уверен, что арест Александра Исаевича — месть за его книгу, разоблачающую зверства в тюрьмах и лагерях. Если бы власти отнеслись к этой книге как к описанию прошлых бед и тем самым отмежевались от этого позорного прошлого, можно было бы надеяться, что оно не возродится. Мы воспринимаем арест Солженицына не только как оскорбление русской литературы, но и как оскорбление памяти миллионов погибших, от имени которых он говорит»²⁰.

Уважение и восхищение, которое Солженицын и Сахаров вызывали у своих свободомыслящих соотечественников, не уменьшали их различий. И среди тех, кто был знаком с обоими, немного было людей, кто не только уважал и восхищался, но и любил их. Одной из этих немногих была Лидия Чуковская. «Не понимаю, как Лидия Корнеевна может одновременно любить и тебя, и Александра Исаевича», — привел Сахаров слова подруги жены.

Чуковская знала и Солженицына и Сахарова, и личности этих разных людей были для нее несравненно важнее их расхождений философских, исторических и политических. Сама она не была ни философом, ни историком, ни политиком. Она была литератором, поэтому талант Солженицына могла ощущать сама. Выше всего написанного им она ставила «Архипелаг ГУЛАГ», в котором видела не «информацию» о страшной половине советской жизни, а художественную загадку: как это из столь нехудожественного материала — из мук униженных и оскорбленных людей — возникает поэма столь захватывающей лирической силы?!

О научном таланте Сахарова она могла только догадываться. Помогало ей в этом жизненное знакомство с другим физиком — своим мужем Матвеем Бронштейном, в 1938 году расстрелянным в подвале ленинградской тюрьмы.

В двух своих великих современниках она видела — помимо их талантливых натур — вольную мысль, вольное чувство и несговорчивую совесть. Этого ей было достаточно, чтобы любить их и защищать право соотечественников слышать этих двух — таких разных — современников²¹.

Вот каким она видела Сахарова:

«Говорил он с некоторой суховатостью, сродни академической, и в то же время в речи его слышалось нечто старинное, народное, старомосковское. Произносил «удивилися», «испугалися», «раздевайтеся»… Говорил чуть замедленно, как бы подыскивая более точное слово. Перебивать его было легко, каждый поспевал высказаться быстрее, чем он, каждый говорил быстрее, чем он, да и сам Андрей Дмитриевич легко уступал нить разговора другим… Андрей Дмитриевич всегда пребывал в одиночестве, внутри себя. Да, да — жена, любимая семья, друзья, ученики, последователи, совместный правозащитный труд, треск машинки, встречи с корреспондентами, телефонные звонки из разных городов — звонки, которые поднимали его с 6-ти часов утра. В каком же это смысле я упоминаю об его одиночестве? А вот в каком. Ахматова говорила, что иногда, продолжая вести беседу, — продолжает писать стихи. Иногда я и сама слышала в общем разговоре ее невнятное гудение. Расслышать мысли Андрея Дмитриевича сквозь его одинокость я, разумеется, не могла. Но я уверена, глядя на него среди шумного общего разговора, что в нем совершается даже и в общем хоре глубокая и одинокая духовная работа. Окруженный людьми, он наедине с самим собой решает некую математическую, философскую, нравственную или общемировую задачу, — и, размышляя, задумывается глубже всего о судьбе каждого конкретного, отдельного человека»²².

Лидия Чуковская, человек литературы, мерила Сахарова на свой аршин и аршин близкого ей поэта. Но что общего могло быть между невнятным гудением поэта и размышлениями физика, кроме того, что каждый делал свою одинокую духовную работу? Что общего между вглядыванием в душевное состояние человека и стремлением понять устройство природы?