Андрей Сахаров

Возражения у Сахарова вызвали самые основные элементы солженицынской программы. Сахаров не принимал национальный эгоизм в форме русского изоляционизма; он был убежден, что в современном мире нет ни одной «ключевой проблемы, которая имеет решение в национальном масштабе» — прежде всего имея в виду опасности ракетно-ядерного и экологического самоубийства. Он не разделял уверенности Солженицына, что главной внешней угрозой для России была тогда война с Китаем, и считал, что тот преувеличивает роль идеологии в тогдашнем противостоянии двух коммунистических держав.

Никакого сочувствия у него не вызывало убеждение Солженицына в неминуемом крахе западной цивилизации, злокачественными продуктами которой писатель считал и идею безграничного научного прогресса, и марксизм. Сахаров не разделял и мнения, что марксизм исказил «здоровую русскую линию развития»:

«Для меня вообще само разделение идей на западные и русские непонятно. По-моему, при научном, рационалистическом подходе к общественным и природным явлениям существует только разделение идей и концепций на верные и ошибочные. И где эта здоровая русская линия развития? Неужели был хоть один момент в истории России, как и любой страны, когда она была способна развиваться без противоречий и катаклизмов?»¹⁶

Суммируя в «Воспоминаниях» свои расхождения с Солженицыным во взглядах на Запад и научный прогресс, Сахаров соглашается с горькой правдой «о разобщенности Запада, об опасных иллюзиях, о политиканстве, близорукости, эгоизме и трусости некоторых политиков, об уязвимости ко всевозможным подрывным действиям». Но при этом считает «сложившееся на Западе общество в своей основе все же здоровым и динамичным, способным к преодолению тех трудностей, которые непрерывно несет жизнь. Разобщенность — это для меня оборотная сторона плюрализма, свободы и уважения к индивидууму — этих важнейших источников силы и гибкости общества. В целом, и особенно в час испытаний, как я убежден, гораздо важней сохранить верность этим принципам, чем иметь механическое, казарменное единство, пригодное, конечно, для экспансии, но исторически бесплодное. В конечном счете побеждает живое».

Вполне осознавая огромные опасности, которые несет с собой научно-технический прогресс, он тем не менее только в нем видит инструмент для улучшения условий жизни людей на Земле:

«И если человечество в целом — здоровый организм, а я верю в это, то именно прогресс, наука, умное и доброе внимание людей к возникающим проблемам помогут справиться с опасностями. Вступив на путь прогресса несколько тысячелетий назад, человечество уже не может остановиться на этом пути и не должно, по моему убеждению».

Всегда в одиночестве

Их идейное расхождение вызывало у Солженицына горечь: «Дождалась Россия своего чуда — Сахарова, и этому чуду ничто так не претило, как пробуждение русского самосознания!»¹⁷ Два замечательных русских человека, впервые встретившиеся в конце лета 1968 года, принадлежали к одному поколению. Почти во всем остальном их можно назвать противоположными, если при этом помнить философский девиз физика Нильса Бора: противоположности не противоречат друг другу, а дополняют. Как чёт и нечет, как правое и левое — не противоположны, а дополнительны.

К своей встрече Солженицын и Сахаров пришли с очень разных сторон.

Один — с самого дна советской жизни, где он именовался «з/к Щ-262» и где ему требовалось напрягать все силы, чтобы выжить душой и телом. Он прошел сквозь толщу народной жизни и научился жить, сжавшись в кулак.

Другой явился с самого верха благополучия и почета, какие только могла предложить советская система, и ему не приходилось прикладывать особых усилий, чтобы говорить то, что он думал. Живя в высоких слоях интеллектуальной атмосферы, он по долгу службы знал тех, кто управлял жизнью народа. И опасность, нависшая над жизнью планеты, стала его личной проблемой.

Один жил в самой национальной части культуры, любил и собирал слова из народных глубин, составив «Русский словарь языкового расширения». А внешняя политика правительства была для него слишком внешней, отвлекающей от главных, внутренних забот.

Другой пребывал в самой что ни на есть интернациональной части культуры. Физик ощущает наднациональность своей науки столь же непосредственно, как литератор чувствует внутринациональность языковой стихии. Открывая научный журнал на английском языке, физик видит, что неизвестный ему человек в совершенно неизвестной жизни думает о той же, что и он, проблеме, что для ее решения неизвестный коллега кое-что придумал лучше, но кое-что не заметил. Его не надо было убеждать в единстве человечества, и он с легкой душой говорил: «Человечество может безболезненно развиваться, только рассматривая себя в демографическом смысле как единое целое, как одна семья, без разделения на нации в каком-либо ином смысле, кроме истории и традиций»¹⁸.