Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

В 1980 году я была в командировке в Горьком, я специально так подстроила. Тогда там не было Елены Георгиевны. Мне было любопытно попробовать увидеть Андрея Дмитриевича. Я проходила рядом, там было открыто окно, я помахала рукой, он тоже, но я чувствовала, что он меня не узнает. Я ждала Елену Георгиевну во дворе, машина подъехала, она вместе с шофером пошла в квартиру. Милиционер, который обычно сидел у дверей квартиры, вышел из подъезда. Она увидела меня и крикнула: «Белка, беги, милиционера нет». Так я к ним попала и заночевала. В квартиру милиция уже не входила, и мне ничего не было. Это первое лето ссылки, ещё «либеральный» период их пребывания в Горьком.

Второй раз был серьезный. Тогда они начали первую голодовку — за Лизу. Это было в конце ноября 1981 года. Я уже знала, что они будут на балконе меня ждать в определенное время — то есть должна была не я приехать, а кто-то из мужчин. Елена Георгиевна сунула мне в руку записку и сказала: «Уходи тут же». А я стояла, разинув рот, на них смотрела — хотела их слышать и видеть. Я села в автобус, легковая машина автобус остановила, вошли два человека, вывели меня, повели в опорный пункт напротив их окон — они это видели. Я там была довольно-таки долго, но мне не делали личного досмотра, потому что в сумке нашли другую записку — письмо матери Юры Федорова президенту США. Оно у меня нечаянно застряло в сумочке. Мне сказали два мужика: «В следующий раз приедешь — оторвем руки-ноги» и посадили на самолет. Записку мне удалось спасти, я отвезла её Лизе. Я не знаю, что в этой записке было, но Елена Георгиевна в воспоминаниях отмечала, что благодаря ей удалось передать важную информацию — тогда шел поток дезинформации о Горьком.

В третий приезд в Горький в 1984 году я вообще не смогла до них добраться — только возле дома кружила. Пока Елена Георгиевна приезжала из Горького[274], само собой, каждый раз мы собирались у неё, встречали и провожали её.

Когда Елена Георгиевна позвала работать в архив, я с радостью пошла. В работу архива она никогда не вмешивалась. Елена Георгиевна развила в 90-е бурную общественную деятельность, обеспечила создание архива и центра Сахарова. Она опубликовала всю публицистику Сахарова — и не только на русском языке.

По любому поводу всех интересовал комментарий Елены Георгиевны — и в России, и на Западе. У нас стояла очередь из журналистов. Её аудио и видеозаписей больше, чем Андрея Дмитриевича.

Она передала мешки, чемоданы, всякого рода емкости с материалами. Мы работали по правилам Росархива — изучили инструкции, ГОСТы. Время от времени она добавляла отдельные материалы к тому, что уже передала. Я каждый раз ощущала, как ей трудно расставаться с ними. Казалось, она всю ночь готовилась их отдавать. Входит в халатике — то за спину положит, руку отведет, достанет… Повторяла, что нельзя давать все документы сразу. Обижалась, если кто-то запросил, а мы без всяких условий что-то дали. Елена Георгиевна сама проводила экскурсии по архиву. Она почему-то считала, что мы за два года разберем документы, но вот мы их уже более 20 лет разбираем. Все документы переданы в архив в безвозмездное пользование, но принадлежат её детям.

У нас есть все её тексты от руки, электронная переписка. Она запросто освоила компьютер. Первый, по-моему, Алешка Семенов привез в 1987 году, когда приехал с большой делегацией американских деятелей. Андрей Дмитриевич так и не освоил компьютер, а она — освоила. Она много печатала и раньше на машинке.

Когда она уезжала в последний раз в Америку, мы знали, что она уже не вернется. Она готовилась к переезду, много материалов перевезла в Бостон. Когда она уехала, по традиции в архиве её день рождения справляли без неё. В своем завещании она потребовала, чтобы памятник Сахарову — который появится в Москве — был сделан не на государственные деньги.

Бэла Коваль, выступление на митинге при открытии мемориальной доски А. Д. Сахарова на его доме в Нижнем Новгороде 27 января 1990 г.[275]