Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Вы и не представляете себе Люсину квартиру, в которой они жили в те годы! Зачиненное кресло, Люся сама его латала. Денег не хватало хронически. Я занималась их счетами, пока они были в Горьком. И он мне в письмах часто сетовал, что денег, наверное, еле-еле хватает заплатить. Горбачев после возвращения из Горького предлагал ему любой особняк на выбор, любую квартиру в академическом доме. Отказался. Только попросил себе две комнаты в этом же доме в другой квартире — для работы, чтобы разместить бумаги. Ему очень немного было надо.

Он любил делать что-то своими руками. Сам смастерил книжные полки дома. Сам менял колеса на машине. Любил ее чинить сам. Толкать тоже любил. Любил мыть посуду, подметать пол. Даже еду сам готовил. Он очень смешно готовил себе свой несуразный завтрак: жареный творог, кусочки колбасы, свекла с картошкой — он все любил есть подогретым, даже торт, даже мороженое порой разогревалось прямо на сковородке. Помню его спорящим с Люсей или даже сердитым по поводу разных бытовых мелочей. Помню, как я запросто сижу с ним на кухне и поедаю суп его собственного приготовления, мы шутим, смеемся и болтаем о поэзии. Стихи он любил и знал наизусть. А назавтра, услышав его голос по «Голосу», я содрогаюсь от счастья и гордости только оттого, что я знаю этого человека.

Казалось, его страшная судьба, долгие годы страданий, на которые его обрекли, совершенно никак на нем не отразились — ни в его лице, ни в его душе, да просто с ним не вязались. Вот уж действительно, «великая душа выше оскорбления, выше несправедливости». Он только производил впечатление крайне мягкого, тихого, слабого человека. Не от мира сего. Протест именно таких крайне деликатных и вроде бы терпеливых людей и бывает иногда самым жестким и непреклонным. Помните, как на него орали на первом перестроечном съезде депутатов в июне 1989 года? Я тогда тоже была в Эстонии и, посмотрев телевизор, пришла в ужас. Мне казалось, он был растерян, расстроен, его голос дрожал и поначалу звучал неуверенно, мне казалось, он может от этого просто умереть на месте. Собчак еще тогда где-то заметил, что «был сломлен». У меня в Отепя нет телефона, я кинулась к приятельнице звонить. На съезде как раз объявили перерыв, и я понимала, что сейчас Люся повезла его домой обедать. Звоню. Подходит он сам. «Андрей Дмитриевич! — кричу я. — Это я, Галя». А он мне: «Какая Галя? Наша или Старовойтова?» Это его вечная присказка. Я его спрашиваю, как он себя чувствует, уговариваю не волноваться, мол, все это пустяки, а он мне в ответ: «Никогда впредь не жалейте меня. Я был прав, и я победил их. Все нормально, я победил. Сейчас Люсеньку дам». Уже Люся мне потом рассказала, что думала, у нее инфаркт будет, пока до Кремля доехала, а он вышел как ни в чем не бывало и сказал то же самое, что и мне.

…Известие о смерти ударило меня, как плетью. В семь утра позвонила Лена Копелева и сказала, что слышала сообщение. Я потеряла дар речи. Еще вчера вечером на Чкалова я видела его. Он был усталый, измученный делами, но выглядел не так уж плохо. Мне даже показалось, что гораздо лучше, чем раньше. Он ушел отдохнуть пораньше, а мы с Люсей еще посидели. Просил разбудить его в девять часов. В восемь утра и я услышала сообщение и сразу же побежала к ним. Звонить почему-то боялась. Сначала забежала наверх, там был Рема. Сказал, что Люся запретила звонить мне ночью. Спускаться вниз было страшно. Все равно не верилось, что больше нет. Мне так часто это мерещилось за те годы, пока они были в Горьком, когда подолгу не было от них писем, а порою не возвращались даже уведомления о вручении. Наконец я собралась с духом, решила спуститься, пока не набралась толпа, пока в квартире были только свои.

И вот он лежит на кровати, совсем не изменившийся, еще не окаменевший, только подбородок подвязан, будто у него флюс. Лицо все такое же, детское — доброе, умное, милое и любимое. А рядом Люся, ничего не видит, ничего не понимает, с отсутствующим взглядом. Господи, как же я любила его, как преклонялась перед ним и робела.

После смерти Люся не переставала втягивать меня в свою политическую жизнь-игру. Еще раньше началось осложнение наших отношений. Я уже после Горького заметила, как она изменилась. Я даже говорила себе иногда: «Слишком рано А. Д. ее покинул». Я увидела совсем не знакомую мне Люсю, не тихую, слабую, нуждающуюся в помощи и сочувствии, а резкую, порой даже злую, безапелляционную, не терпящую никаких возражений и не согласных с ней людей. А я всегда считала одним из главных человеческих грехов стопроцентную уверенность в своей правоте. Иногда мне даже казалось, что она завидует славе А. Д. (как-то я спросила ее, когда он едет в Армению. Она почти что оскорбилась: «Это не он едет в Армению! Это мы едем в Армению!»). Но потом я одергивала себя, вспоминая, что это был самый сильный аргумент и у Евтушенко в скандалах со мной. «Ты просто завидуешь мне!» — кричал он, когда я пыталась ему что-то объяснить.