Андрей Рублёв, инок

Юрий ждал, что сейчас он поднимется, но Василий не двигался. Младшему ничего не оставалось, как тоже преклонить колени. За ним, шелестя пышными одеждами, опустились на застланный пол бояре.

– О свышнем мире и спасении душ наших, – грянул протопопов зычный глас, – о мире всего мира Господу пом-мо-олимся!..

Звенигородские бояре переглядывались: разве затевался загодя молебен? Пожимали плечами, но усердно под слова молитвенных прошений крестили лбы и били поклоны.

С последними словами ектеньи великий князь поднялся на ноги, свои бояре помогли. Лицом он стал бледнее, чем был, и казался сомлевшим. Никого и ничего не видя, вышел из горницы.

Во дворе, переведя дух, обмолвился брату:

– Чудо сотворил Андрей. Понимаешь ты, Юрко?

– Если б не понимал… – младший запнулся.

Сев на коней, двинулись ко дворцу звенигородского владетеля.

За столом братья, вычитав молитву, разместились друг против друга. Кравчий со стольником крушили жаркое из цапель и тетеревов, запеченную с яблоками лосятину, отварную щуку, разделывали подовые пироги с вязигой и белорыбицей. Чашник разливал по кубкам вино и сыченный мед. Слуги подавали и переменяли блюда.

– Вот что, брат, – заговорил Василий, утолив первый голод. – Я на тебя зла не держу и старого не попомню. Но и ты на меня нож не точи. В животе и смерти Бог волен, и что да как будет, одному Ему ведомо. Так пошто же мы о неведомом спорим и волками друг на друга смотрим? Нам ныне заодин надо быть, а не врозь. Одному мне всех дел, отцом оставленных, не совершить. Оба мы до него не дотягиваем, – со скрытой усмешкой взглянул он на младшего. – Вместе надо… Что скажешь?

Юрий не спеша промокнул губы утиральником.

– Прав ты, брат, скажу. В животе и смерти Бог волен.

Однако звенигородский князь колебался.

– Неужто простишь мне, – медленно проговорил он, – что сына твоего чуть не уморили?

Намеренно не стал вдаваться – кто и что.

– Я не баба, чтобы причитать о том, чего не случилось, – жестко отмолвил Василий. – Ивана Бог уберег. А ты своих ради Бога побереги… И остереги.

Последнее слово он произнес со значением, так что Юрий понял: догадывается.

– И за то простишь, – продолжал младший с усилием, – что я давал серебро нижегородскому Даниле Борисычу для татарских и мордовских князьцов?

– Много зла то серебро сотворило, – согласился Василий. – Но и без него меньше б не стало… Зимой поеду в Орду. Ярлык на Нижний Новгород вырву там у Данилы Борисыча. Мыслю, миром Данила не покорится. Так ты, Юрко, и вернешь мне город. С ратью пойдешь на нижегородское княжье. Они, чаю, тебя испугаются. Так вместе с тобой дело и выправим.

Младший брат склонил голову обок, задумался.

– А что тестя моего, князя смоленского, у себя покрывал, от тебя да от позора прятал, мертвым объявив, тоже простишь?

Юрий в упор смотрел на старшего.

– Думаешь, – усмехнулся Василий, – новость мне сейчас сказал? Все знаю о смоленском изгое. И про то, что он Владимир грабил, и что митрополита хотел выкрасть, и что у тебя затворником сидел в морозовском доме. Не знаю лишь, куда он от тебя пошел. Но и то, верно, недолго в неведении пробуду.

Звенигородский князь тщетно пытался скрыть, что сражен таким всеведением. Больше он вопросов не задавал. Оба вновь принялись опустошать блюда и чаши.

– Ты ведь хотел заполучить Смоленскую Богоматерь, – отпив меду, произнес великий князь. – На днях отошлю ее к тебе, встречай с попами… А тестю твоему… Бог судья. Если сам себя не явит во всеуслышанье, то и я промолчу. Пускай, как есть, остается для всех честным покойником, уморившим себя постом покаянным.

Юрий, изумленный щедростью брата, в молчании заканчивал обед.

– Храм у Сергия уже подвели под маковку. – Василий умыл руки в поднесенной чаше, взял с плеча слуги рушник. – Освящать скоро. Когда отправишь иконостас? Поторопиться бы тебе.

– Завтра же велю снять старый из собора и свезти, – не моргнув глазом, ответил звенигородский князь. – Также Андреем почти весь писан, десять лет назад. А новый на его место поставлю.

Василий ничего на это не ответил.

Остаться в Звенигороде и опочить с дороги великий князь не пожелал. Спешил прощаться с дочерью, уплывавшей навсегда из отчего дома.

В нижних сенях братьев встретили шум, возня и мальчишечьи вскрики. Из рук у боярина Плещеева рвался княжич Иван. Дядька звенигородских княжьих отпрысков боярин Голощеков держал поперек тулова косого Васяту, зло кривившегося и дрыгавшего в воздухе ногами.

– А чего он!.. Чего он! – гундосо голосил первенец Юрия, выдираясь из крепких рук дядьки. Тот утиральником зажимал ему разбитый нос.

– Сам-то чего!.. – не оставался в долгу старший из двоюродников – Гультяй!

Васята от обидного прозвища забрыкался пуще и замычал – боярин вместе с носом зажал ему рот.

– А ну цыц, мелюзга! – сурово гаркнул великий князь. – Это что ж такое. Пока отцы мирятся, наследники, будто петухи драчливые, перья друг дружке дерут? Кто зачинщик?! Поди сюда! – велел он сыну.

Иван, утупив очи, кротко шагнул к отцу и немедленно обрел тяжкую затрещину по затылку.