Андрей Рублёв, инок

– Чего ж не помнить. Княжьего гонца от твоей просьбы аж перекосило, будто все зубы разом заныли… – Тут Данилу и самого передернуло. – Да ты что, об этом просить хочешь?!

– Завтра же в Москву пойду. – Андрей горел затеей. – А лучше вместе пойдем!

– Плоха задумка, – сомневался Данила.

Но видел, что упершегося товарища не отговорить. А на язык запросилась другая, вовсе неожиданная мысль.

– Постой. Ну-ко скажи. Что у тебя на уме было, когда княжье жалованье отсрочивал?

Данила даже привстал от внезапной догадки.

– Да ничего не было, – словно бы удивился Андрей и полез под стол за укатившейся деревяшкой кисти.

Старец Прохор взирал на них простодушно, не вникая глубоко. Ему достало и того, что посольское дело его как будто выправилось. Остальное же – как Бог велит и московский князь скажет. А сие простым смертным неподвластно.

– Вот и сговорились, братчики. Известь в Нижнем с весны выдерживают. Зимой вымерзнет, по весне ямчугу выбьют. К лету и почин можно положить… Ну, мне теперь к вашему игумену – молить, чтоб пристроил на ночь мою сторожу. Жаль, что с Феофаном не повидаюсь…

– Помирать Феофан собрался, – повестил старцу Данила.

– Да неужто? – всплеснул тот руками.

– В монастыре Сергиевом лежит на одре. С самого освященья новой церкви… Одр по всякое утро возле алтаря в ней ставят, под Андреевым деисусом. – Данила смахнул нечаянно выплывшую слезу. – Тверд Феофан в своем слове. Великий изограф!

– Таких уж не будет, – горевал вместе с ним Прохор, собирая ветхое лицо в густые морщины.

Андрей безмятежно и любя смотрел на обоих.

14.

Белая крупка сыпала на заиндевелые просторы. Днем все вокруг было весело блескучим – льдистая дорога реки, слюдяное небо, снежные осыпи берегов, лоскутные шубы дерев. А к сумеречью легла тусклая синева. Только позади за кромку леса еще цеплялась красная закатная пелена, но и она приметно опадала.

По речному пути неторопко трусила лошадь, впряженная в сани-розвальни. На санях кроме возницы только один седок – мальчонка, прячущийся в обширном тулупе. Позади и обочь шагали еще девятеро с заплечными торбами. То стихал, то вновь занимался негромкий разговор. И каждый раз сворачивал на московского великого князя, отправившегося в Орду к хану Зелени-Салтану тягаться за нижегородский удел.

– Оттягает ли? Новый хан будто бы подтвердил ярлык за Данилой Борисычем.

– Оттяга-ает. Для наших московских князей то дело привычное. А не будь Василь Дмитрич уверен в том, разве б дал Даниле с Андреем согласие, чтоб нам в Нижний идти? Не мытьем так катаньем перетянет себе ярлык.

Тихий разговор перекинулся на преданья недалекой старины. На дядю нынешнего владетеля Нижнего – великого князя суздальского и нижегородского Дмитрия Костянтиныча, спорившего некогда с Москвой за первенство на Руси и даже на малое время отобравшего у нее великое Владимирское княжение. На жестковыйного Бориса Костянтиныча, отца Данилы, к коему вот этим же путем, по Клязьме и Оке, ходил когда-то сам Сергий Радонежский для кроткого укорения. Помянули и упокоившегося Феофана Гречина, что расписывал лет тридцать назад те самые храмы в Нижнем, которые ныне предстояло отделать и изукрасить новым подписанием. После же беседа незаметно вильнула в другую сторону – к бойникам, грабившим по глухим местам обозы. К закату да на лесных дорогах такие разговоры особенно легко вползают в душу.

Помяни нечистого, он и вылезет.

С переливистым свистом на лед с крутобокого берега посыпались, как яблоки с яблони, лихие промышленники. Встопорили сани, обступили, вынули длинные ножи из-под пол. У иных на боку болтались и сабельки.

– Что везете?

Сдернули меховую полсть с саней, доглядели, что кроме съестного припаса ничего нет.

– Иконописцы мы, – шагнул вперед Андрей. – Никакого добра при себе не имеем.

Стянув со спины торбу, он вывернул нехитрый скарб на утоптанный снег.

Позади на ледовой дороге раздался топот коней.

– Эй, Ширяй! – встал над рекой окрик. – Сказано было – не трогать.

Ширяй поддел мыском валенка краскотерку и кисти.

– Ну чего вывалил? Собирай.

Трое конных раздвинули посторонь прочих.

– Здравствуй, Иван, – не подымая головы, сказал Андрей, складывавший пожитки в суму.

– И тебе не хворать, иконник.

Ванька Звон сунул в рот пальцы и пронзительно свистнул. Тотчас по береговому обрыву покатился продолговатый куль, но не долетел даже до прибрежного травного сухостоя, застрял в снегу. Двое разбойников побежали к нему, ухватили, потащили к саням. Вблизи куль оказался человеком, обвязанным веревкой, с заклепанным ртом.

– Ваш?

Андрей наклонился над бедолагой. С трудом, но признал в избитом и мычащем полонянике, одетом в драную шубу, бывшего своего дружинника.

– Да это же Кузьма! – изумились подмастерья.

– Рагоза!

– Наш, – сказал Андрей.

– Так забирай. – Звон выпустил в снег густой плевок. – Одни убытки от него. Во хмелю зарезал двух моих. Хотели его за это изжарить или волкам на корм отдать. Да вспомнил я, как он болтал, будто в княжьей иконной дружине кормился…

Затычка выскочила изо рта Рагозы, а за ней вылетел вой:

– Лучше зажарь, Звон! Не отдавай блажному…