Андрей Рублёв, инок

Данила поднес ему ковш с водой. Похлебав, Гречин немного успокоился. Перестал рваться, поджал под лавку босые ноги и поддернул разодранную спереди вотолу.

– Да я не таю на тебя ни мало зла, Феофан, – удивленно сказал Андрей.

– Знаю, что не таишь и не способен даже. Да Бог-то все видит, и меня аки петела на вертеле пронзил всевидящим оком. Дал узреть мою нечистоту и беззакония, и немощи неправедные. Через деисус твой и Троичный образ Бог мне прозреть дал! Лазорем чудным написан и паче меры издивлен, яко не человеческими руками сотворен, но Божьею благодатью… Ты ведь, разумею, премудреную хитрость соделал, Андрей. Попомнил мне то рукописание новгородского епископа о рае земном, к коему я по дурости своей устремиться вздумал. А ты мои помыслы, соломенными крыльями подвязанные, на землю сбросил… И правильно. Потому как не глупыми помыслами и грезами к небу восходить надо, а духом чистым…

Изограф вновь припал к ковшу. На сей раз глотал воду дольше, облив бороду.

– А поделку мою, бабу деревенскую – помнишь? В огонь бросил, к бесам… Теперь знаю, где помереть не страшно. Под Троицей твоей!

– Что ж за образ такой светозарный? – озадаченно вопросил Данила. – На Москве молва ходит, будто Андрей диво некое сотворил. А мне и невдомек. От него самого ничего складного не добьешься.

– Образ преухищренный, – молвил Феофан, в удовольствии собрав вокруг глаз морщины. – Преизобилующий для толкований. Хитромудр Андрей, повторюсь. Написал как бы два образа под одним видом. Первый явный – Бог-Троица. Другой же, неявный – образ Церкви, святой и единой, у которой глава – Христос, а тело – мы все. Тело, питаемое из Чаши… Не удивлюсь, если он под видом крайних ангелов кого из святых отцов вообразил.

– Так ли, Андрей? – поразился Данила.

Младший иконник отмолчался, уйдя к окошку.

– Глубок образ. – Феофан задумался. – И если два, о коих говорю, в один сложить, то Христову молитву о человеках как по писаному прочтешь: «Отче, соблюди их во имя Твое, чтобы они были едино, как и Мы»… Да, глубоко. Мало кому по зубам и по уму будет. Не поймут тебя, Андрей. Готов будь к тому. Ежели только через сотню-другую лет…

– Да ну хватил, Феофан! – удручился Данила. – Через сотню лет, может, и времена последние настанут, и земля сгорит…

Гречин вновь воодушевился:

– А Никифор-философ, соплеменник мой, ведаешь, Андрей, что высказывал про твое творенье?

– Откуда ж мне ведать?

– Сперва, как увидал, язык проглотил от изумления. Я при сем был, князем позван. А после как вновь обрел дар речи, раскудахтался: эллинская соразмерность, платоновские эйдосы, круговращенье вечности!.. Потом же, не сразу, а дня два погодя, впал в угрюмость. Совет князю дал: спрятать весь твой деисус подалее от всех, Троицу особливо, а лучше сжечь…

Данила охнул.

– Дурак дураком оказался, – закончил Феофан. – А я-то… – Он махнул рукой.

– А князь что? – взволновался Андрей.

– Князь-то? Да будто бы охладел после того к философу ледащему… А может, и не вполне… Иное тут. Епифаний отчаялся князь-Юрия в ум привести. И так и эдак со своим рукописанием о блаженном Сергии к нему подступался – не вонмет князь. Епифаний с горя со мной в Москву ушел. Так и брели на пару, друг дружку подпирая: он в унынии и я в терзании. Он с плешью от огорчений, и я с пеплом покаянным на главе. Он теперь на подворье Троицком у Никона, а я тут.

– Чему князь не вонмет? – не понял Данила.

Феофан замялся с ответом. Повертел в руках пустой ковш.

– Да вот же… иконки Андреевы…

– В монастырь к Сергию уже повезли, должно, – ответил каким-то своим думам младший иконник.

– Не повезли, – бухнул Гречин. – Князь расхотел твои образа давать вкладом в Троицу. В свой собор хочет поместить вместо прежнего иконостаса. Прикипел он к твоему лазорю, а на тебя досаду затаил, что ты ушел не попрощавшись.

В келье повисла немая растерянность.

– Как же так, – беспомощно глядя, заговорил Андрей. – Как же… Данила?.. Это ведь… Сергию… для всех…

Старший, подойдя, обнял его за плечи.

– Ничего, ничего. Как ни то, Андрей… Уладится еще… Сергий ли не сладит со своим крестником?

Гречин поднялся, поддерживая рваный плащ.

– Обратно пойду, в Звенигород. Терем князю расписываю. Осталось малость докончить. Там и увижу, чем дело решится. – Помолчав, прибавил: – Да к твоему деисусу, Андрей, заказано мне писать праздники. Почтил князь честью. Отказаться хотел, да не смог. Будто райской обителью меня поманило…

– А сапоги твои где, Феофан? – встрепенул Андрей.

Изограф изучил свои голые, замурзанные ноги.

– В дороге на грязях потерял.

– Возьми мои поршни.

Андрей тотчас скинул обувку, оставшись в полотняных обмотках. Гречин поколебался, но все же взял поршни и пошел к колодезю умывать ноги. На прощанье изрек:

– А Троице твоей каноном бы стать… лет через полтораста. – И повторил: – Помирать буду – под ней лягу, чтоб горнее над собой зреть.