Андрей Битов: Мираж сюжета

Таким образом, совершается отстранение от привычного, повседневного и происходит допущение абсолютно невозможного, запредельного – например, превратили Битовские герои лапидарий русской словесности в вертеп разбойников, где напились и подрались как в полуподвальной забегаловке или на коммунальной кухне. Причем сделали это не из хулиганских побуждений, а пребывая в полной уверенности, что только таким образом, оказавшись в полном ауте, они смогут дойти до истины. Обычный мордобой отрекомендовали как дуэль, разумеется, но сути дела это не изменило – победитель получил все, побежденный ничего, точнее, остался расхлебывать последствия.

Победитель, впрочем, автору неинтересен, потому что все победители одинаковы.

А вот побежденный – это совсем другой разговор, ведь у него есть предшествование и последование, послесловие.

Итак, по законам широкоформатного игрового кино Битов принимает решение отмотать пленку назад, во времена приквела, и замысел сразу начинает обретать эпические черты. Действительно, герой унижен, повержен в ходе пьяной потасовки, почти уничтожен, но тем самым возвеличен – жалость, с одной стороны, и неприятие его оппонента, с другой, тому порукой. По крайней мере, в нашем, читательском воображении.

А ведь и Пушкин оказался проигравшим, мыслится, его победитель-погубитель же Дантес ничего кроме отвращения у нас вызвать не может. Вот и получается, что мы вышли «на берег лелеемого с самого начала сюжета» (А. Г. Битов).

Стоим здесь в недоумении.

Не решаемся сделать шаг.

Хотим, конечно, узнать предысторию этого краха Левушки Одоевцева, но что-то нас сдерживает.

Читаем у Битова: «Сказать новое слово так трудно, что в чрезвычайную заслугу это ставится недаром… Стать словом невозможно, словом надо быть, и только в таком случае у него есть шанс на возникновение в языке… Писатель пишет, то есть тиражирует, то есть долго и неумно топчется на месте, – но это его работа. Употребить определенное количество слов, извлеченных из опыта в истинном их значении, и донести свою систему их сочетания, кажущуюся ему всеобщей, до чужого сознания хотя бы в той мере, чтобы тот воспринял эту систему как частную, – уже задача огромной трудоемкости и сложности… Писатель – это человек, который знает каждое слово, какие пишет (пусть их всего десять…)».

Наконец (внезапно, решительно) автор делает этот шаг навстречу замыслу, навстречу новому слову, усложняя тем самым не только сюжет, но и жизнь самому себя.

Рассуждает при этом следующим образом: «Названия со словом “дом” – все страшные:

ЗАКОЛОЧЕННЫЙ ДОМ

ХОЛОДНЫЙ ДОМ

ЛЕДЯНОЙ ДОМ

БЕЛЫЙ ДОМ

БОЛЬШОЙ ДОМ

ЖЕЛТЫЙ ДОМ

ПУШКИНСКИЙ ДОМ…

Название установилось, зато какое же раздолье открылось в изобретении подзаголовков, определяющих, так сказать, жанр! Жанр-то ведь у меня такой: как назову – такой и будет, жанр…

роман-протокол…

роман-показание

роман-наказание

роман-упрек

роман-упырь

роман-пузырь

роман-с

филологический роман

роман-музей».

А так как, по воспоминаниям Ольги Кедровой, в детстве Андрюша хотел стать академиком, то вполне дозволительно к предложенному сочинителем списку присовокупить еще и роман-диссертацию. Этакий широкий жест в сторону научной общественности, интеллектуалов, способных разглядеть в словесной игре автора намек на нечто большее или «сны о чем-то большем» (Б. Б. Гребенщиков) в некотором смысле.

И действительно, тут наличествует всё: цель исследования, объект, предмет, гипотеза, задачи, наконец, методы исследования. Чем не концептуальный план для романа-диссертации? Опять же научный аппарат безупречен, другое дело, что русский классический роман не может быть в принципе научной монографией, впрочем, как и киносценарием, если это, разумеется, не становится художественным приемом. Может быть, в данном расподоблении и кроется то самое «новое слово», которое автор добывает из самого себя, превращая свои воспоминания и переживания, свои думы и сомнения в многостраничную эпопею, концептуальное начало которой, по воспоминаниям самого сочинителя, было положено в 1949 году, когда вся страна отмечала 150-летие Пушкина и 70-летие Сталина, а двенадцатилетний Андрюша делал в школе доклад об Александре Сергеевиче.

Читаем у Битова: «Роман написан в единственной форме и единственным методом: как я мог, так и написал. Думаю, что иначе и не бывает. Вся проза – это необходимость вылезти из случайно написавшейся фразы; весь стиль – попытка выбраться из покосившегося и заваливающегося периода и не увязнуть в нем; весь роман – это попытка выйти из положения, в которое попал, принявшись за него. Было немало случаев, когда автор носился с гениальными идеями романов, которые помещались у него потом в одной случайно оброненной строчке. Но однажды случайно написанная первая строчка, о которой автор никогда и понятия не имел, так долго дописывалась и уточнялась, что оказалась романом».