Андрей Битов: Мираж сюжета

Сложный текст Грачева, изобилующий узнаваемыми силлогизмами и библейскими аллюзиями, безусловно, не мог не произвести на Битова (как и на большинство современников) сильного впечатления. Размышления о человеке, утратившем возрожденческую высоту духа и впавшем в мелочность и корысть, трудно назвать оригинальными и новаторскими. Рассуждения и падении нравов, об утрате былого величия всегда были, есть и будут, поскольку мечта об идеале суть человеческой натуры, а величие и священство идеала, по мысли Фридриха Ницше, зиждется на том, «что мы достичь его вершин не в силах». Но можем мечтать о нем, избирая для себя путь перфекциониста, категорически отрицающего компромисс, а стало быть, принимающего жизнь не такой какая она есть в своем обыденном и повседневном течении со всей ее подлостью и грязью, а такой, какая она должна быть в мечтах идеалиста. Вот уж воистину как у Федора Михайловича: «Либо герой, либо грязь».

Грачев выбирает первое (впоследствии он напишет эссе «Значит умирать», в котором его нравственный максимализм обретет еще более разветвленные формы).

Битов же выбрал второе, а именно – «пожизненную каторгу», «экзистенциальную каторгу».

На вопрос, что более приличествует русскому писателю, отвечает в своих «Записках из подполья» все тот же каторжник-Достоевский: «В грязи я утешал себя тем, что в другое время бываю герой, а герой прикрывал собой грязь: обыкновенному, дескать, человеку стыдно грязниться, а герой слишком высок, чтоб совсем загрязниться, следственно, можно грязниться. Замечательно, что эти приливы “всего прекрасного и высокого” приходили ко мне и во время развратика, и именно тогда, когда я уже на самом дне находился, приходили так, отдельными вспышечками, как будто напоминая о себе, но не истребляли, однако ж, развратика своим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходили ровно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса. Соус тут состоял из противоречия и страдания, из мучительного внутреннего анализа, и все эти мученья и мученьица и придавали какую-то пикантность, даже смысл моему развратику, одним словом, исполняли вполне должность хорошего соуса. Все это даже было не без некоторой глубины. Да и мог ли бы я согласиться на простой, пошлый, непосредственный, писарский развратишко и вынести на себе всю эту грязь! Что ж бы могло тогда в ней прельстить меня и выманить ночью на улицу? Нет-с, у меня была благородная лазейка на все…Но сколько любви, господи, сколько любви переживал я, бывало, в этих мечтах моих, в этих “спасеньях во все прекрасное и высокое”: хоть и фантастической любви, хоть и никогда ни к чему человеческому на деле не прилагавшейся, но до того было ее много, этой любви, что потом, на деле, уж и потребности даже не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была».

Конечно, Андрея задели эти умозаключения разночинца, имеющие к реальной жизни весьма отдаленное отношение, потому как виноватить безнравственное общество проще всего, это лежит на поверхности, это может каждый.

Куда сложнее, пережив противоречия и страдания, воскреснуть или, по крайней мере, хотя бы попытаться это сделать, произнеся: «Аз есмь».

Но из уст Грачева исходят другие слова:

Не спрашивай меня,
кто я таков,
Не вороши свирепо
документы,
Не лязгай инструментом –
я готов
сказать, что знаю
в некие моменты.
Кто я?
Никто.
Никто, ничто
и всё:
вагонных рам
дрожанье,
рожденье
сна
ребеночка,
рыданье
у скучного
дорожного окна…

То есть «аз несмь» – «не есть я». Как сказано у апостола Петра – «оставьте меня, меня нет, забудьте обо мне, я не существую».

Перефразируя Битова, несуществование есть судьба, которую выбрал Рид Грачев при жизни и назвал ее смертью, ежедневным умиранием, потому что есть только «умирание и есть болезнь».

Читаем в «Невидимой книге» Сергея Довлатова: «Писатель Рид Грачев страдал шизофренией. То и дело лечился в психиатрических больницах. Когда болезнь оставляла его, это был умный, глубокий и талантливый человек. Он выпустил единственную книжку – “Где твой дом”. В ней шесть рассказов, трогательных и ясных. Когда он снова заболел, я навещал его в Удельной. Разговаривать с ним было тяжело. Журналист по образованию, он бросил газетную работу. Источника существования не было».