Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Голубые глаза и горячая лобная кость —
Мировая манила тебя молодящая злость.
И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.
На тебя надевали тиару, юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак…
Как снежок на Москве, заводил кавардак Гоголек,
Непонятен, понятен, невнятен, запутан, легок…
Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец…
Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.
Часто пишется КАЗНЬ, а читается правильно: ПЕСНЬ.
Может быть простота — уязвимая смертью болезнь.
Прямизна наших мыслей не только пугач для детей,
Не бумажные дести, а вести спасают людей.
Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.
На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.
Меж тобой и страной ледяная рождается связь.
Так лежи, молодей, и лети, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те:
Каково тебе там — в пустоте, в чистоте — сироте…

Январь 1934 г. Москва

«Зайцевский» музейный список[1803]:

Утро 10 янв<аря> 34 года

1

Меня преследуют две-три случайных фразы, —
Весь день твержу: печаль моя жирна<.>
О боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна…

Где первородство? Где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? Где горькая украдка
Где ясный стан? Где прямизна речей,

Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой,
Когда скользит, исполненный отваги<,>
С голуботвердой чокаясь рекой…

Ему солей трехъярусных растворы
И мудрецов германских голоса,
И русские блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.

Ему кавказские кричали горы
И нежных Альп стесненная толпа;
На звуковых громад крутые всхоры
Его ступала зрячая стопа[1804].

И европейской мысли разветвленье[1805]
Он перенес, как лишь могущий мог:
Рахиль глядела в зеркало явленья,
А Лия пела и плела венок.

2

Когда душе взволнованно торопкой[1806]
Предстанет вдруг событий глубина,
Она бежит рассеянною[1807] тропкой,
Но смерти ей тропина не ясна.

Он, кажется, дичился умиранья
Застенчивостью славной новичка
Иль звука первенца[1808] в блистательном собраньи,
Что льется внутрь — еще птенец смычка[1809].

И льется вспять, еще ленясь и мерясь,
То мерой льна, то мерой волокна,
И льется смолкой, сам себе не верясь,
Из ничего, из нити, из темна,

Лиясь для ласковой только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупно-зернистого покоя и добра.

3