Андрей Белый. Между мифом и судьбой

По приведенным цитатам видно, что отторжение от Мандельштамов, которые «неприятны и чужды», оформлялось Белым по линии неприятия именно специфически национальных манер и черт. Подобное стыдливо-эвфемистическое обозначение юдофобии было, по-видимому, распространено в кругу Белого. Так, например, в аналогичных «терминах» объяснял сам П. Н. Зайцев не понравившееся ему выступление М. Ф. Гнесина: «<…> играл Гнесин — музыку на слова и на тему „Повесть о рыжем Мотеле“ И. Уткина. Ничего, своеобразно!.. Но чужое все это!..»[1733]

Конечно, вряд ли Мандельштам мог доподлинно знать о тех нелестных «эпистолярных» и «дневниковых» характеристиках, которые давал ему и его жене Белый. Но не исключено, что во время ежедневных «тэт-а-тэт’ов» не только Белый постигал еврейскую природу болтливости Мандельштамов, но и Мандельштам — антисемитскую природу молчаливости Бугаевых… Впрочем, Белый, конечно, мог скрыть свое неприятие от соседей по столу, а Мандельштам мог, конечно, и не догадаться о «мучениях» своего собеседника. Но и в таком случае для гордости Мандельштама были основания: он мог отреагировать своим стихотворным циклом как на ранние скандальные антисемитские выступления Белого[1734], так и на их явные отголоски в романе «Москва»[1735]. Впрочем, так же не исключено, что высказывание Мандельштама следует рассматривать в более широком контексте — не только в связи с взаимоотношениями с Белым, но также вообще в связи с его пониманием собственного места в русской литературе и культуре.

Однако вернемся к мемуарам и записям Зайцева. Получается, что в обеих редакциях истинные слова Мандельштама переданы с намеренным искажением смысла. Причина такого искажения кажется вполне объяснимой: ведь воспоминания о Белом Зайцев хотел напечатать и в 1960‐е вел переговоры об этом с «Новым миром» и тартуским «Блоковским сборником». Вряд ли «еврейские» откровения Мандельштама нашли бы понимание даже у либеральных советских цензоров и редакторов, а потому были мемуаристом «редуцированы». В набросках к очерку о Мандельштаме влияние самоцензуры было меньше, и потому слова поэта Зайцев передал в том виде, в каком услышал и запомнил.

В тех же набросках есть еще один, чуть более пространный вариант описания разговора с Мандельштамом, и опять еврейская тема оказывается в разговоре центральной. Таким образом, два «лжесвидетельства» в мемуарах о Белом уравновешиваются двумя правдивыми «показаниями» в набросках к очерку о Мандельштаме. Вот второе из них:

— Зайдите ко мне! Ведь мы живем в Нащекинском, в писательском доме.

Я зашел к нему, у него в тот вечер были Гуковский, литературовед, и сын поэта Н. С. Гумилева[1736]. Но я тогда был очень не в себе, он прочитал мне свои стихи о Борисе Николаевиче и с большим чувством сказал: — Запомните, П<етр> Н<иканорович>, я, Мандельштам, еврей, первый написал стихи о Борисе Ник<олаевиче> в эти дни… — и он протянул мне рукопись, приготовленную для меня, автограф. Мы обнялись, крепко, крепко — и — расцеловались по-братски, заливаясь слезами. Многим были вызваны наши слезы… Мы расстались и больше уже не видались.

2.2. Вечера памяти Белого в ГИХЛ: хлопоты П. Н. Зайцева

Фрагмент о Мандельштаме в воспоминаниях Зайцева о Белом оставляет еще целый ряд неясностей, на которые нам хотелось бы обратить внимание.

В «Московских встречах» указание на дату общения мемуариста с поэтом дается следующим образом: «Через несколько дней после похорон я был в Доме писателей в Нащекинском переулке у О. Э. Мандельштама». В полной редакции воспоминаний о Белом сообщается о том, что этот визит состоялся «через некоторое время после смерти Бориса Николаевича», а в черновых заметках к очерку о Мандельштаме просто говорится о январе 1934-го.

Напомним, что Белый скончался 8 января 1934 года, прощание с телом, гражданская панихида и кремация состоялись 9 и 10 января, а захоронение урны с прахом на Новодевичьем кладбище — 18 января.