Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Спасибо Вам за те радостные два дня, которые мы провели вместе[3686]. Они мне многое рассказали из такого, что я бы вовсе не понял из писем. Вместе с тем я невольно задумался над тонусом Вашего противления Доктору и его идеям. Верьте: тонус этого противления, хотя я его, конечно, не могу разделить, я понимаю, принимаю и уважаю; он звучит благородно и из внутреннего источника. В той же мере, в какой нападения на Д<окто>ра Рачинского, Булгакова мне отдают изуверством, нападения Бердяева – хаотизмом, Мережковского → слепотой злого холода, Блока – «оставьте вязнуть меня в трясине» или что то же: «меня надо повесить» – в той же мере из всех противлений Д<окто>ру Ваше противление мне понятнее, ближе всех, хотя бы уже потому, что многое из того, что Вы говорили, я переживал и подчас переживаю сам. Только я научился объективировать мои бунты, запросы, требования и т. д., раз навсегда учтя, что их перевешивают непередаваемые в словах мои доверие и, главное, любовь к Д<окто>ру и вера в его провиденциальность. Стало быть, Ваш язык нападений мне радостно-близок; и до каких бы Вы резкостей не доходили по адресу Вам несимпатичных штрихов штейнерианства, я теперь понял: они будут варьяциями, преувеличениями того основного тонуса, который я скорее почувствовал, чем понял, когда Вы заговорили об элементах и об отношении к элементам. Если случится у Вас досуг, напишите мне Ваше отношение к тому, что Вы называете элементами, или развейте в статье, письме, черт возьми, книге то, что Вы называете элементами.

Милый, милый: когда в «Валькирии» звучала тема Вольфингов[3687], я был с Вами, думал о Вас – Вы ли Вольфинг! И ответ был «хотя отчасти, но… нет»: судьба Ваша в Ваших руках. О, сколько у Вас потенциально сил еще (может быть, через несколько лет это изменится, и тогда – Вольфинг, может быть – наоборот: и тогда – открыватель путей); вот ведь в чем сила: Вы – нужный; и не только нам, друзьям, а и вообще всем лучшим людям: объективно нужный; и не Вы, Эмилий Карлович Метнер, а то, что как lebendige Kraft[3688] подымается в Вас, и что есть «старинный друг», а также «Христианство без Христа шло с севера на юг, когда Иисус шел с юга на север». Северные снежинки в октябре – лейт-мотив, сопровождавший наше общение в 1902 году и мне на всю жизнь нечто открывший: «христианство шло с севера на юг» и → первая тема ненаписанной сонаты: «Старинный друг, к Тебе я возвращался»[3689]; вторая тема: «уйдете вы в свои могилы оба»[3690]; наконец, соприкосновение тем: «Гроб распахнулся: завизжала скоба…[3691] Две ласточки к Спасителю на плечи уселися…»[3692].

Это было до явления в Палестине; это было всегда.

Если было, то будет; если будет, то есть: вот миру всем.

–

Абсолютно приватно[3693]:

Да: Вы – культура; культура же – вот что такое; когда в 12 столетии наметилась трещина между миром и пока еще святыми будущими францисканцами, когда кристаллизировалась св. Кровь в Граале и причастие, как ens realissima[3694], превратилось в силу этого лишь в символ, перестало быть магическим актом, то Христиан Розенкрейц[3695] вышел после совета белой ложи в мир с попыткою в последний раз перекинуть мост между крестом и миром; и – распустилась Роза; появились трубадуры, лирика, роман, словом, милое и вечное во все времена[3696]; и вот: кто-то первый услышал весть розы в месте, обреченном на гибель; между нюренбергским монахом, припугивающим Железной Дамой, и пьяницей бюргером (в Нюренберге старинные кабачки) вдруг возник кто-то: и сказал: «Э, позвольте!» Дело не так просто; тогда-то между кабаком и дыбами св. Инквизиции возникло третье; это третье – было культурою, т. е. той землей, куда мог Хр. Розенкрейц посадить розу, цветок («Gefunden» Гёте[3697]). Роза хотя и чахло, но привилась; черта между двумя половинками мира: Кабак | Дыба превратилась в землю культуры; с точки зрения психологии кабатчика, как и монаха, – с точки зрения обоих произошел скандал: оба попали на задворки, отступая перед третьим:

В центре этого третьего еще может раскрыться Роза.