Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Но мне это не нравится: Хлестаковых нужно драть за уши; но с Хлестаковыми спорить нельзя.

Я утверждаю: Степпун или идиот, или Степпун не читал «Эмблематики Смысла», или Степпун шарлатан, в мутной воде (попользоваться насчет недоказательности афоризма) ловящий рыбу (свою философскую «значимость»). Чего Доктор – лейпцигский доктор Терещенко, я не знаю; и пока лейпцигский доктор не внесет «ценного вклада в науку» или не даст гносеологического разбора всей моей концепции – голословные утверждения его о моем извращении Риккерта мне доказывают одно: он не читал «Эмблематики Смысла»; а если читал, то ничего не понял.

Прилагаемая статья[3551] есть, конечно, не ответ Степпуну, а уличение в фактическом незнании моих произведений, в обидном возмутительном утверждении меня как шута горохового, ежегодно меняющего убеждения[3552]. Пока Степпун не даст объяснения, что значит эта фраза, я ни в какую полемику со Степпуном не вступлю; но ежели пожелают разбирать несостоятельность моего символизма «Эмблематики Смысла», то я готов и логически, и гносеологически спорить[3553]. Выбираю судьями спора Вас, защищающего меня перед лейпцигским доктором, и оного доктора, пока что не внесшего «ценного вклада в науку», впрочем очень милого (он мне очень понравился, Терещенко).

Я пишу так категорически и долго о вещах для меня пред-пред-пред-последних (Вы пишете о затруднениях «Сирина» по поводу моих двух -измов риккертианизма и штейнеризма: ни того, ни другого – нет!); правда, есть христосизм, христология, учителизм, благоговениизм и прочие страшилищи, увы: благоговениизмом личным к Доктору (не к Штейнеру) я отличаюсь, благоговениизмом страдаю к соловьизму (не к соловьизму теоретическому, а к соловьизму трехразговоризмическому[3554]), ницшеанизму и христианизму, ибо считаю втайне себя учеником Ницше, Соловьева, Доктора и исповедую Христа распятого, погребенного, воскресшего; не будет ли мой трехразговоризм с христианисизмом тоже большим идеологическим препятствием к тому, чтобы где бы то ни было свободно высказываться; соловьизм, учителизм, ницшеанизм, символизм (как предпоследнее этого моего последнего), всем этим я страдал, страдаю, буду страдать. Статьи с 1903 – до 1912 года мои грешат этим. Прочтите мою литературную статью о Гоголе (страницы о том, где я имею несчастие говорить об Алайе, душе мира[3555]), ведь тогда все эти места моих статей считались центральными местами для меня; теперь: как же рассматривать их; как досадные «теософские» или «антропософские» догматичности? Как посмотрит лейпцигский доктор Терещенко и фрейбургский доктор Степпун[3556] (со страниц «Трудов и Дней») на мою катастрофоантропософическую статью «Апокалипсис русской поэзии» 1905 года[3557]. Под какую рубрику измен она подпадет (она выражает собою идею Соловьева о воплощении Софии и идею доктора Штейнера о воплощении этой соловьевской Софии в человека, чего зарей есть вечное антропософии; если бы лейпцигский и фрейбургский Докторы прослушали лекцию Доктора Штейнера на Generalversammlung[3558] о Софии, милой Софии, фило-софии и о возвратном приближении Софии и встрече ее антропософическим движением, то оба названных Доктора сказали бы: «Андрей Белый пишет под чужой указкой; лейпцигский Доктор исключил бы «Апок<алипсис> русской поэзии» из списка моих собр<анных> сочинений. А фрейбургский Доктор Степпун написал бы в «Трудах и Днях»: «Берегитесь! Вы говорите с чужого голоса…»

Увы, я должен сознаться, что Christus-Impuls зарисован мной в статье «Священные Цвета»[3559], о русской душе (лекция для русских в Гельсингфорсе[3560]) у меня сказано в «Луге Зеленом», о праве эмблематизировать в терминах естествознания тайное искусств в статье «Принцип формы в эстетике»[3561] и т. д. – словом, чужой голос, голос из суфлерской будки, голос д<окто>ра Штейнера преследует мои статьи с 1903 до 1912 года. Сказать бóльшего в духе Доктора я, конечно, не скажу (надо только уметь читать меня не импрессионистически, а сериознее и реальнее, а Доктора не схематологически только, и тогда встанет явное: либо д<окто>р Штейнер у меня плагиировал, либо я у него; но д<октор> Штейнер не мог читать меня, я не мог знать его интимных циклов. Увы, что тут мне делать. С 1903 года я «антропософ», ибо я соловьевист-трехразговорист, либо антропософия не антропософия.

А что такое «штейнеризм», – милый друг: убейте, не знаю.