Андреевский кавалер

— Никак преставился, сердешный? — перекрестился Тимаш, увидев, как Комаринский приложился губами к посинелым губам Веревкина. — Мы с Василием Николаевичем четвертинку и по три кружки… «жигулевского» после баньки приговорили. Вона как вдувает спиртные пары в рот покойничку… Если хоть искра в ём есть — оклемается! Водочный дух и с того света возвернет, сила в ём такая…

— Помолчи, дед, — отдышавшись, заметил фельдшер.

— Такой видный мужчина, — сказала Маня Широкова. — Ему бы жить и жить, вон какой белый да здоровый… был.

— Да рази стал бы я из-за бабы жизни себя лишать? — толковал Тимаш, с пренебрежением поглядывая на Евдокию. — Жизня-то, она одна, а баб на белом свете не сосчитать.

— Уже второй раз бедолага суется в петлю, — заметил Петр Васильевич Корнилов, он один из первых прибежал сюда. — В запрошлом-то годе Моргулевич из петли его вынул.

— Дышит, — поднялся сколен Комаринский. На светлых брюках остались зеленые пятна от травы.

— Видно, на роду ему написано другую смерть принять, — снова встрял Тимаш. — Кому суждено утонуть, тот не повесится.

— И так мужиков в поселке немного, так ишо и в петлю лезут, — вторила ему Широкова.

— Говорю, не желает его господь бог к себе на суд через веревку призывать, — сказал Тимаш. — А может, и фамилия Веревкин ему в этом деле помеха?

— Гляди-ка, глазами заворочал! — обрадованно воскликнула Маня Широкова.

— Вы что же это торопитесь на тот свет, Сидор Савельевич? — нагнулся над ним фельдшер. — Еще успеете.

— У-у, люди-и! — с ненавистью заворочал в орбитах тяжелыми глазами Веревкин. — Сдохнуть и то не дадут!

— Евдокимыч, ты его оштрафуй по крупной, чтобы народ зазря не баламутил, — сказал Тимаш. — А ты, Сидор Савельевич, не так судьбу пытаешь. Попробуй лучше головой в омут.

— Я тебя сейчас оштрафую, — пригрозил Прокофьев.

— Не имеешь такого права, Егор Евдокимович, — нашелся дед Тимаш. — Потому как ты из бани и выпимши, я сам видел, как ты две кружки шарахнул.

— Вот ведь трепло, — проворчал Прокофьев.

Комаринский помог Веревкину подняться, хотел проводить домой, но тот отвел его руку, прислонился спиной к сараю и обвел присутствующих тяжелым мутным взглядом.

— Чего слетелись, как воронье? — с трудом ворочая языком, хрипло произнес он. — Падалью запахло?

— Представление окончилось, господа хорошие, — отвесил всем шутливый поклон. Тимаш.

Народ стал расходиться, остались лишь фельдшер, милиционер и Тимаш.

— Придется акт составить, — глядя на Комаринского, нерешительно проговорил Прокофьев.

— Веревка, что ли, оборвалась? — уже более осмысленно взглянул на милиционера начальник станции.

— Скажи спасибо Ванятке Широкову, — ответил Егор Евдокимович. — Это он тебя из петли вынул.

— В окошко увидел, как ты ногами дрыгаешь, — ввернул дед Тимаш.

— Живой я, — проговорил Веревкин. — Зачем акт?

— На евонную женку и составляй, — сказал Тимаш. — Энто она, стерьва, его до такой жизни довела.

Евдокия стояла в стороне от всех и покусывала ровными белыми зубами зеленый стебелек тимофеевки.

— Чего это я? — будто очнувшись, сказал Веревкин и перевел взгляд на стоявшую на прежнем месте жену. — Глупость все это, абсурд. Затмение… — Он взглянул на Прокофьева: — Можешь так и записать в своем акте о несостоявшемся самоубийстве.

— Сидор Савельевич, ведь ты, коза тебя дери, считай, побывал на том свете… — подошел к нему поближе неугомонный Тимаш. — Скажи, христа ради, как оно там? Открылось что такое тебе? Было какое видение? Может, Петра-ключника у врат рая видел? Али этих тварей хвостатых — упырей, сарданапалов, чертей? Какие они хучь из себя-то?

— На тебя, старого дурака, смахивают, — криво усмехнувшись, сказал Веревкин и, волоча непослушные ноги; пошел к дому. Евдокия двинулась следом.

— Чё это он на меня вскинулся? — удивленно взглянул на Комаринского и Прокофьева Тимаш. — Богомаз Прошка из Климова толковал, что я смахиваю на самого спасителя, Андрей Иванович Абросимов свидетель, предлагал с меня на рождество икону для хотьковской церкви писать… Да я отказался.

— Что же так? — поинтересовался Комаринский.

— Хучь я и не считаю себя великим грешником, но и праведником никогда не был, — солидно заметил Тимаш.

— Из-за Евдокии небось? — ни к кому не обращаясь, произнес Прокофьев.

— Дунька-то с капитаном Кашкелем с воинской базы водит шуры-муры, — хихикнул Тимаш.

— Ты видел? — строго поглядел на него милиционер.

— Люди говорят, — уклончиво ответил дед.

— Мне такой факт неизвестен, — сказал Егор Евдокимович.

— Скажи, Егор, наказуемо по советскому закону, ежели женка мужу изменяет? — спросил Тимаш.

— А если муж жене? — усмехнулся Комаринский.

— Мужика это не касаемо, — заметил Тимаш. — У мужчины другая конституция, он детей не рожает.

— Не знаю я такого закона, — подумав, сказал Прокофьев.

— Что же получается? Раньше за прелюбодейство церковь накладывала епитимью на блудниц, а теперича что? Нет на них никакой управы? Вот ревнивые мужики и лезуть в петлю.

— Уже вечер, а парит… — вытирая пот с лица, сказал Прокофьев.

— Холодненького пивка бы, — вздохнул Комаринский.