Амулет

— Очень скоро мы объявим войну его католическому величеству! Черт побери! — Но тут он опять, казалось, вернулся к прежним мыслям, ибо прошептал с испуганным видом: — Вы помните, на днях? Когда мы совещались в моем кабинете, что-то зашуршало за драпировкой. Я обнажил шпагу, помните? И два-три раза кольнул туда! Тогда она поднялась, и кто же вышел оттуда? Мой милейший братец, герцог Анжуйский! И низко мне поклонился! — Король передразнил его и засмеялся жутким смехом. — А я, — продолжал он, — смерил его взглядом, которого он не смог вынести, так что он сейчас же убрался из комнаты.

При этих словах на бледном лице короля появилось выражение такой бешеной ненависти, что я смотрел на него с испугом. Колиньи, вероятно, успел привыкнуть к подобным сценам; но присутствие свидетеля, видимо, было ему неприятно, и он жестом попросил меня удалиться, добавив:

— Я вижу, вы закончили вашу работу; тогда до завтра.

По дороге домой меня охватило бесконечное отчаяние. И от этого беспокойного, взбалмошного человека зависело решение всех дел! Откуда могли взяться постоянство мысли и твердость решений при такой ребяческой импульсивности, такой мятущейся натуре? Разве адмирал мог действовать за него? И кто поручится, что этим смятенным духом через час уже не овладеют другие, враждебные влияния? Я чувствовал, что уверенность была возможна лишь в том случае, если король сознательно будет поддерживать Колиньи; если же он станет для адмирала лишь орудием, то завтра все уже может закончиться.

Так я шел, погруженный в эти тяжкие раздумья, как вдруг на плечо мне опустилась чья-то рука. Я обернулся и увидел беззаботное лицо моего земляка Боккара, который обнял меня и радостно поприветствовал:

— Добро пожаловать в Париж, Шадау! Вы, я вижу, не заняты? Я тоже; а так как король только что уехал, то вы непременно должны пойти со мной: я покажу вам Лувр. Я живу там — мой отряд охраняет внутренние покои. Я надеюсь, вам не будет в тягость, — добавил он, увидев, что я не в особенном восторге от его предложения, — пойти рука об руку со швейцарцем из королевской гвардии. Так как ваш Колиньи желает братского союза партий, то он, наверно, был бы только рад увидеть, в каких дружеских отношениях его секретарь с гвардейцем.

— Кто сказал вам… — прервал я его в изумлении.

— …что вы теперь секретарь адмирала? — рассмеялся Боккар. — Милый друг, при дворе много болтают! Сегодня утром за игрой в мяч придворные гугеноты толковали о немце, которого очень ласково принял адмирал, и из их слов я понял, что это, несомненно, вы. Хорошо, что гроза загнала вас тогда назад в «Три лилии», иначе мы бы так и не узнали друг друга, ибо вы вряд ли по доброй воле пришли бы навестить своих земляков в Лувре! Сейчас я познакомлю вас с полковником Пфайфером.

Это предложение я отклонил, так как мне было известно, что Пфайфер не только превосходный вояка, но и неистовый католик. Зато я согласился осмотреть с Боккаром внутренние помещения Лувра, ибо до сих пор видел этот дворец лишь снаружи.

Мы шли рядом по улицам, и я был очень доволен дружелюбной болтовней своего жизнерадостного спутника, так как она отвлекала меня от тяжелых мыслей. Вскоре мы вступили в знаменитый дворец французского короля, в то время состоявший наполовину из мрачного средневекового замка и наполовину из нового прекрасного строения, воздвигнутого по желанию Екатерины Медичи. Это смешение двух эпох усилило у меня впечатление чего-то нестабильного, несоразмерного, впечатление противоречивых и борющихся друг с другом элементов, которое не покидало меня с самой первой минуты, как я оказался в Париже.

После того как мы прошли через целый ряд комнат с распущенной живописью и смелыми скульптурными композициями, которые были чужды моему протестантскому вкусу и даже подчас оскорбляли его, но чрезвычайно забавляли Боккара, он открыл мне дверь в кабинет, сказав:

— Вот комната, где занимается король.

Там царил страшный беспорядок. На полу валялись нотные тетради и раскрытые книги. На стенах висело оружие. На драгоценном мраморном столе лежала валторна[2].

Я быстро обвел кабинет взглядом, не входя в него; продолжая путь, я спросил Боккара, занимается ли король музыкой.

— Он дудит, и звуки у него выходят просто душераздирающие, — ответил мой товарищ, — иногда целыми днями, а иногда, что еще хуже, ночами, если он не стоит вот тут, — и он указал на другую дверь, — у наковальни и не кует, так что только искры летят. Но в последнее время и валторна, и молот отдыхают. Король держит с молодым Шато-Гюйоном пари, кому из них быстрее удастся пропрыгать туда и обратно по комнате, держа одну ногу в зубах. Это занимает у него невероятно много времени.

Так как Боккар заметил, что я опечалился, и так как ему, вероятно, показалось, что пора прекратить разговор о коронованном владыке Франции, то он пригласил меня перекусить с ним в находившейся неподалеку гостинице, которую он расхваливал на все лады. Чтобы сократить путь, мы свернули в узкий и длинный переулок. Навстречу нам шли с другой стороны двое мужчин.