Амулет

В тишине раннего утра мы молча прошли по улицам под накрапывающим дождем, миновали только что открытые городские ворота и увидели невдалеке от них сад, окруженный полуразрушенными стенами. Это одинокое место и было избрано для поединка.

Гиш и Линьероль уже ждали нас там, расхаживая среди буковых зарослей главной аллеи. Граф поприветствовал меня с насмешливой вежливостью. Боккар и Линьероль подошли друг к другу, чтобы условиться относительно деталей дуэли.

— Утро сегодня прохладное, — сказал граф, — если вы согласны, то будем драться в куртках.

— Панциря нет? — спросил Линьероль, протягивая руку к моей груди.

Граф взглядом приказал ему оставить это. Нам подали две длинные рапиры. Бой начался, и я вскоре заметил, что имею дело с противником, превосходящим меня быстротой и ловкостью и при этом достаточно хладнокровным. Испробовав мою силу несколькими легкими ударами, нанесенными словно в фехтовальной зале, он стал серьезнее и точнее. Начался бой не на жизнь, а на смерть. Один из ударов я едва успел отвести; если бы граф повторил тот же прием немного скорее, я бы точно погиб. Я увидел его удовлетворенную усмешку и стал ждать своей гибели.

Следующий удар был нанесен с быстротой молнии, но гибкий клинок согнулся, будто наткнувшись на твердый предмет; я парировал, нанес ответный удар и пронзил своей шпагой грудь графа, который, уверенный в себе, сделал слишком далекий выпад. Он побледнел, затем выронил оружие и рухнул на землю.

Линьероль склонился над умирающим, в то время как Боккар уже тащил меня за собой подальше от этого места. Мы поспешно обогнули городскую стену, и около третьих ворот Боккар провел меня в маленький известный ему трактирчик. Мы разместились за домом в густо заросшей беседке. В утренней сырости все еще было мертвенно тихо. Сонная служанка принесла нам вина. Боккар с удовольствием пил его, в то время как я не притрагивался к своему бокалу. Я скрестил руки на груди и опустил голову. Убийство камнем лежало у меня на душе. Боккар стал уговаривать меня выпить и, когда я в угоду ему осушил бокал, сказал:

— Поменяется ли теперь твое мнение об Эйнзидельнской Божьей Матери?

— Перестань! — резко ответил я. — При чем тут она? Я убил человека!

— Она причастна к этому больше, чем ты думаешь! — возразил Боккар с легким упреком во взгляде. — Только ей ты обязан тем, что сидишь сейчас здесь со мной! Ты должен поставить ей свечу!

Я пожал плечами.

— Неверующий! — воскликнул он и с торжествующим видом вытащил из левого кармана на моей груди образок, который обычно носил на шее и который сегодня утром во время своего порывистого объятия, вероятно, украдкой положил мне в куртку.

С моих глаз словно спала пелена. Вместо того чтобы пронзить мое сердце, рапира графа наткнулась на серебряный образок. В первую минуту я испытал стыд, как если бы я поступал нечестно и защищался вопреки законам поединка. К этому прибавлялось раздражение из-за того, что я был обязан жизнью идолу.

— Лучше умереть, — пробормотал я, — чем быть обязанным своим спасением суеверию.

Однако с течением времени мои мысли прояснились. В душе возник светлый образ Гаспарды, а с ним и все краски жизни. Я был благодарен за то, что снова вижу солнце. Снова взглянув в радостные глаза Боккара, я не смог поспорить с ним, как мне ни хотелось этого. Я не одобрял его суеверие, но своей верностью и дружбой он спас мне жизнь.

Сердечно попрощавшись с ним, я поспешил через город к дому адмирала, ожидавшего меня в этот час. Утро я провел за письменным столом, просматривая по его приказанию счета, касавшиеся вооружения отправленного во Фландрию отряда протестантов. Когда адмирал подошел ко мне, я дерзнул попросить его послать меня во Фландрию, чтобы я мог принять участие в наступлении и присылать ему своевременные и точные сведения о ходе операции.

— Нет, Шадау, — Колиньи покачал головой, — я не могу подвергать вас риску разделить участь добровольцев и умереть на виселице. Другое дело, если бы вы пали рядом со мной после объявления войны. Я чувствую ответственность перед вашим отцом. Если вы и должны умереть, то честной смертью солдата!

Было около полудня, когда приемная заполнилась толпой народа. Телиньи, зять адмирала, сообщил ему, что сегодня утром граф Гиш пал в поединке и что его секундант, Линьероль, перед тем как сбежать, велел слугам графа забрать труп у ворот Сен-Мишель, сообщив только, что граф пал от руки неизвестного ему гугенота.

Колиньи нахмурился и гневно произнес:

— Разве я не запрещал нашим людям поднимать в это роковое время ссор, которые могут привести к кровавой развязке? Разве я не угрожал, не умолял, не заклинал? Дуэль, сама по себе поступок, которым ни один христианин без важных причин не должен отягощать свою совесть, а в эти дни, когда одна искра, попавшая в пороховую бочку, может погубить всех нас, такой поединок становится настоящим преступлением по отношению к нашим братьям по вере и нашей родине.