Алый Рубин. Любовь через все времена.

Сегодня всё было как-то странно. То есть ещё более странно, чем обычно.

Сейчас два часа дня. Позвонить Лесли, чтобы обсудить с ней свои проблемы, я смогу только часа через два с половиной. Брат с сестрой вернутся из школы не раньше четырёх, а мама заканчивает работу около пяти. Обычно мне очень нравилось оставаться одной в квартире. Можно было спокойно принять ванну, не опасаясь, что кто-нибудь постучит в дверь и срочно попросится в туалет. Ещё я могла включить музыку и громко подпевать, не боясь, что окружающие начнут смеяться. И я могла смотреть по телевизору всё, что захочется, не отвлекаясь на нытьё типа: «А сейчас начинается Спанч Боб!».

Но сегодня мне ничего не хотелось. Даже поспать не было никакого желания. Наоборот – диван, обычно такое прекрасное прибежище, сейчас показался мне утлым плотиком на ревущей реке. Я боялась, что как только я закрою глаза, меня сразу же куда-нибудь унесёт.

Чтобы отвлечься, я поднялась и стала прибираться в комнате для шитья. Это была наша неофициальная гостиная – ни тёти, ни наша бабушка не шили и поэтому появлялись тут редко. Здесь не было никакой швейной машинки, зато имелась узкая лесенка, ведущая на крышу. Лесенка предназначалась для трубочистов, но мы с Лесли обожали выбираться по ней на крышу. Оттуда открывался чудесный вид, и нигде не было лучшего места для девчоночьих разговоров (к примеру, о мальчишках и о том, что мы не знаем ни одного, в кого стоило бы влюбиться).

Конечно, там было немного опасно, поскольку на крыше не было перил – имелось лишь невысокое ограждение из кованого железа. Но нам ведь и не надо было тренировать прыжки в длину или танцевать на краю пропасти. Ключ от дверцы, ведущей на крышу, хранился в сахарнице с узором из роз, стоявшей в шкафу. В моей семье никто не догадывался, что я знаю об этом тайнике, иначе бы поднялся невообразимый шум. Поэтому я всегда внимательно следила за тем, чтобы выбраться на крышу незаметно. Там можно было загорать, устраивать пикники или просто прятаться, если хотелось покоя. Который, как уже упоминалось, я очень любила – но только не сейчас.

Я сложила покрывала, смела с дивана крошки от печенья, взбила подушки и собрала в коробку разбросанные шахматные фигурки. Я даже полила азалию, стоявшую на секретере в углу комнаты, и протёрла влажной тряпкой журнальный столик. Затем я нерешительно оглядела идеально убранную комнату. Прошло всего десять минут, и я всё так же жаждала общества.

Интересно, что там внизу, в музыкальном салоне? Может, у Шарлотты опять кружится голова? И что, собственно, произойдёт, если со второго этажа дома в Мэйфейре переместиться из двадцать первого века в век, скажем, пятнадцатый, когда на этом месте не было вообще никаких домов – ну или почти никаких? Человек окажется в воздухе и шмякнется на землю с семиметровой высоты? А если в муравейник? Бедная Шарлотта. Но, возможно, на таинственных уроках мистерий учат летать.

Кстати, о мистериях: я вдруг сообразила, чем могу отвлечься. Я прошла в мамину комнату и поглядела вниз на улицу. У входа в дом номер 18 по-прежнему стоял мужчина в чёрном. Я могла видеть его ноги и кусок макинтоша. Сегодня наш четвёртый этаж показался мне особенно высоким. Шутки ради я подсчитала, сколько метров отсюда до земли.

Может ли человек вообще выжить при падении с четырнадцатиметровой высоты? Наверное, может – если ему повезёт и если он приземлится на какую-нибудь болотистую почву. Вроде бы весь Лондон был раньше болотистой местностью, во всяком случае так говорила миссис Каунтер, наша учительница географии. Болото – это хорошо, в болото можно упасть мягко. Чтобы потом бесславно захлебнуться в тине.

Я сглотнула. Собственные мысли меня ужаснули.

Чтобы не оставаться больше одной, я решила нанести визит родным в музыкальный салон – даже с риском быть выставленной оттуда из-за каких-нибудь суперсекретных разговоров.

Когда я вошла, тётушка Мэдди сидела у окна в своём любимом кресле, а Шарлотта стояла у другого окна, опершись задом на письменный стол в стиле Людовика Четырнадцатого, до столешницы которого, позолоченной и покрытой разноцветным лаком, нам было категорически запрещено дотрагиваться – причём всё равно какой частью тела. (Непостижимо, как столь уродливый предмет мог иметь такую ценность – во всяком случае, по утверждению леди Аристы. Там не было даже тайных отделений, мы с Лесли давно это проверили). Шарлотта уже успела снять форму и переодеться в тёмно-синее платье, напоминавшее одновременно ночнушку, банный халат и рясу монахини.

– Как ты видишь, я всё ещё здесь, – сказала она.

– Это… хорошо, – ответила я, стараясь не таращиться на её ужасное платье.

– Это невыносимо, – сказала тётя Гленда, ходившая туда-сюда от одного окна к другому. Как и Шарлотта, она была высокой и стройной, с блестящими рыжими кудрями. Такие же кудри были и у моей мамы, и – в своё время – у бабушки. Каролина и Ник тоже унаследовали этот цвет волос. И только у меня были прямые чёрные волосы. Как у отца.