Алые перья стрел

Как-то, возвращаясь на катере из Инкермана, я разговорился с пожилым рабочим, бывшим матросом.

— Как же не любить Севастополь, — просто сказала он. — Тем более теперь. Своими руками выстроили заново. Помню, когда наш отряд вошел в город, сердце закипело. Одни руины…

Мы сошли у Графской пристани. Был по-южному черный, расцвеченный фонарями вечер. На площади Нахимова танцевала молодежь. Вальс кружил белые бескозырки, пестрые ковбойки, яркие платья. На тротуаре стояли ребята с красными повязками.

— Скучают, — усмехнулся, кивая на них, мой попутчик. — Одно | время завелись у нас стиляги. Как танцы, так и давай выгибаться.

Что ж, макали их в море. Помогло. А вообще народ у нас хороший.

Каждый севастополец чувствует себя ответственным за весь город. Недаром мальчишки тащили сетку от кровати, чтобы она не захламляла чей-то чужой двор. Однажды я видел, как две школьницы, бросив портфели, подвязывали к деревянной решетке беседки стебелек синего вьюнка, оборванный ветром. Ничего особенного? Конечно. Но как они заметили порванный стебелек в густой зелени?

В Севастополе много цветов. И нигде нет фанерок-объявлений, запрещающих под угрозой штрафа рвать цветы. Наверное, потому, что никому в голову не приходит сорвать на улице астру или гладиолус, так же, как не приходит в голову пойти без билета i в кинотеатр, где нет контролера, или бросить на тротуар окурок.

Цветы гораздо лучше, если они растут. Они и так твои.

А когда здесь кончают строить дом, между будущими жильцами заранее распределяют участки, где те будут сажать цветы. Говорят, что иногда клумбы не увядают до самого Нового года…

РАСПЛАТА

Недавно в «Комсомольской правде» был напечатан снимок: ноги марширующих солдат. Видны были даже гвозди на поднятых подошвах. Под командой офицеров с железными крестами идут по Западной Германии солдаты вермахта. Они шагают, спрятав глаза в тень стальных касок…

Глядя на снимок, я вспомнил старую женщину из Севастополя, которая рассказывала мне о войне. Ее зовут Екатерина Дмитриевна. У нее темное от несходящего загара лицо. Когда она чем-нибудь озабочена, лицо пересекают резкие вертикальные морщины. Такие же морщины появляются на лице, когда она говорит про войну.

— Два месяца всего шел немец до Севастополя. А подошел — встал. И восемь месяцев взять не мог… Потом, как оставлять город стали, вывезли нас к Камышовой бухте, а дальше уже не успели. Насмотрелась я на горе человечье. Построили гады нас в колонну и погнали. Жара страшная, и воды ни капли. В воронках была вода, как в колодцах, но к ней не подпускали. Женщина с двумя детишками к солдату подошла, говорит, мальцы хотят пить, руками показывает: «Пусти к воронке». А он — ни да, ни нет. Стоит как истукан с автоматом на брюхе. Ноги расставил, не шевелится. Только она пошла к воде, а он, а он из автомата ей в спину…

Истукан в стальной каске…

Какие мысли шевелились под каской, когда он стрелял в женщину, хотевшую напоить детей? Убивая чужих матерей, помнил ли он про свою? Или мыслей не было вовсе? Сжигая чужую землю, он верил в непобедимость фюрера и не боялся расплаты?

Но время шло, и наши солдаты вернулись.

В музее Черноморского флота есть картина. Она так и называется — «Расплата». Там обожженный солнцем обрыв Херсонесского мыса. Желтые скалы, белые ноздреватые камни. Под обрывом фашисты. Понуро бредет куда-то офицер. Во всей его фигуре — безнадежность. Другой поднял над головой белую грязную тряпку и старается дотянуться до кромки обрыва. Он запрокинул голову, словно в горло ему вогнали пулю. Может быть и так. Разве поможет наспех выстиранный в море носовой платок, которым еще недавно оттирали с рук кровавые пятна? Разве посмотрят на него матросы, идущие сюда мимо рухнувших домов и памятников, мимо рвов с расстрелянными, мимо виселиц и обугленных деревьев на Малаховом кургане?.. И еще на картине есть немецкий солдат. Бросив автомат, он сел на камень у самой воды и в молчаливом отчаянии смотрит на волны, захлестывающие его ботинки. А море синее-синее, теплое. Древние жители Херсонеса называли его Понт Эвксинский. Это значит — Гостеприимное море…

Тем, кто вновь уверовал в свою непобедимость, стоит сейчас побывать в Херсонесе, постоять на обрыве. Море там вбрасывает порой на берег человеческие кости. Много костей. А потом посмотреть бы им на картину в музее. На ней — люди у моря. Люди, которые убивали. Им очень хочется жить…

СУВЕНИР

На краю обрыва, на двух каменных столбах висит штормовой колокол. Когда начинают дуть ледяные норд-осты и море грозит швырнуть корабли на гребень прибрежных камней, колокол наполняет воздух тревожным гулом.

Сегодня колокол молчит. Только в глубине его бродит еле слышное эхо от легких ударов двухбалльной волны.

Над серыми грудами разрушенных башен, над белыми колоннами, оставшимися от древних храмов, над желтыми скалами Херсонеса висит синий безоблачный полдень. Тишина.