Альпийский синдром

Как было сговорено накануне, Мирошник заехал за мной после обеда. С непроницаемым лицом он подал мне половину стандартного листа бумаги, упрятанную в прозрачный файл, на которой я разглядел короткую фразу, что зарплата бригаде выплачена, под фразой – печать и подпись неразборчивой закорючкой.

– Письмо, как и обещал, – буркнул он, избегая моего взгляда. – А на горюче-смазочные материалы средств уже нет, уплыли. Ну и чтобы все было ясно, баба эта сквалыжная, не баба, а…

– Сквалыжная или нет, а платить рабочим надо, – наставительно изрек я, пряча письмо в карман пиджака. – Ну, чего стоим? Время не ждет.

– Время – понятие растяжимое, – возразил Мирошник, впрочем, вполне миролюбиво. – По себе знаю: чем больше спешишь, тем вернее опаздываешь. Мало ли что там, за поворотом!..

Пути было километров тридцать, не более, но первую треть мы ползли и тряслись, будто в разболтанной телеге: дорога пестрела ямами и ухабами, после ночного дождя затянутыми эмульсионной пленкой, асфальт маслился глиняными намывами с обочин, и машина то проваливалась, то едва не юзом скользила. Но на территории Пустовецкого района все тотчас переменилось: на месте ям замелькали свежие заплатки, дорога раздвинулась и повеселела.

– А вот и Кривоножинцы! – перекрикивая свистящий вой двигателя, сверкнул зубами Мирошник и сбросил газ.

Я с любопытством завертел головой. Деревенька как деревенька: хатки, сельмаг, каменная церквушка, на выезде – автозаправочная станция. Ни коз, ни коров, ни коровьих лепех. Только дохлый кот на обочине да наглый ворон над ним. Не тоска, но скука. И все-таки Корнилов зачем-то наврал, что село задрипанное…

На въезде в Пустовец стояла корниловская служебная «Нива». Сам Борис Аркадьевич, поджидая нас, неспешно прохаживался у обочины и длинным прутиком сбивал придорожные лопухи. Сегодня он надел костюм в широкую полосу, напялил черную фетровую шляпу и в этом странном наряде казался важным, величественным и вместе с тем нелепым, в чем-то даже смешным.

– Передайте вашему протеже, – поздоровавшись, сказал я Корнилову, – что завтра во второй половине дня нас будут ждать. Пусть захватит все, что посчитает нужным: документы, счета, договоры, акты. Его допросят, потом пообщаемся в неформальной обстановке. Там тоже считают: дело дутое. Так что пусть спит спокойно.

– Гут! – хлопнул в ладоши Корнилов и подозрительно прищурился. – А вы что же? В гости к Сусловцу собрались? Или ко мне на опохмел?

Я непроизвольно дернул плечами, а Мирошник притворился глухим.

– Ясно. Ну, как говорится, пойдешь направо… Шучу, шучу!

– И тебе не хворать! – не сдержался я, а про себя добавил: «Говорил бы прямо, а то напускает туману. Чем же тебе не по нутру Сусловец?»

В Пустовце мы поехали по длинной, выгнутой, будто хребет динозавра в палеонтологическом музее, улице. Потянулись одноэтажные дома, проходная какого-то завода, булочная с крытым фургоном у входа. Мужичок-с-ноготок в фартуке выгружал из фургона поддоны с хлебом и, выгибая спину, заносил их в распахнутые двери булочной. Едва мы поравнялись, как в окно пахнуло свежим хлебом, и я невольно проглотил слюну, как будто вправду хотел есть.

Затем мы обогнули кольцо с пыльной клумбой посредине, проскочили мост через неширокую речушку и на подъеме завернули в боковую улочку. Здесь был новый микрорайон, застроенный пятиэтажками, и они горделиво воздымались над шиферными крышами уцелевших от сноса частных домов, все торцевыми стенами обращенные к дороге.

– Приехали, – сказал Мирошник, завернул к одной из пятиэтажек и заглушил двигатель.

Я вгляделся и от удивления едва не раскрыл рот: к торцу здания было пристроено нечто о трех этажах, крытое буро-коричневой металлочерепицей, с позолоченным шпилем-башенкой, высокими оконными рамами и голубыми стеклами, переливающимися на солнце розовыми и золотыми отблесками. В недоумении я обернулся к Мирошнику, но тот молча присвистнул и взглядом поманил меня за собой.

– Это как? – все-таки успел спросить я вдогонку. – Кто разрешил? Как такое может быть?

– И не такое может! – хохотнул тот и, как мне почудилось, поглядел на меня со скрытой насмешкой. – Была бы мошна полна… А вот младший брат Сусловца, Геннадий Николаевич. Привет, Гена!

На звук голоса невысокий человек лет тридцати, разговаривавший на крыльце с каким-то здоровяком в защитной униформе цвета хаки, – судя по всему, охранником, поставленным у входа, – спустился по ступенькам к нам навстречу и, глядя с холодным прищуром, поочередно пожал каждому руку. «Будто бандит на стрелке», – тотчас определил я, искоса поглядывая на его серовато-бледное, почти бескровное лицо, подергивающийся уголок рта и нервные кисти рук, готовые каждую секунду стиснуться в кулаки и заняться мордобоем.

Вслед за Сусловцом-младшим мы вошли в дом, изнутри поразивший меня странным сочетанием офисной аскезы и роскоши жилья состоятельного семейства, где ни в чем не привыкли себе отказывать, поднялись на второй этаж и там, в большой светлой столовой, увидели хозяина дома.