Альпийский синдром

Когда-то я хотел быть адвокатом. Потом посмотрел на это дело вблизи и понял: Плевако в наши дни невозможен, разве только где-то там… А в нашем суде знаменитый юрист прошлого не выиграл бы ни одного процесса, потому что в прежние времена вскрывал корни преступления, а нынче судят само преступление. Что до меня, я не смог бы выдавать черное за белое или лебезить перед судьями, как поступают многие известные мне адвокаты, или ублажать прокурора. А те, кто не желает поступать подобным образом, редко выигрывают процесс, потому что в судах действует правило: «Друзьям – все, врагам – закон». Не во всех судах, разумеется, но исключение не отменяет правило.

В районе адвокатствовали двое – Козлов и Джикаев. Первый враждовал с Карманчуком – как я понял, по причине злопамятности Игоря Марковича: в бытность прокурором несдержанный и властный Козлов, случалось, унижал тогдашнего начальника следственного отдела, гонял как сидорову козу, еще и прозвище Шмордяйкин пустил в обиход. Потом статус-кво изменился, и адвокат Козлов стал проигрывать процесс за процессом, не без неправедного судейства Игоря Марковича Карманчука.

Вторым был Джикаев, державшийся как бы в тени опытного Козлова, но постепенно переманивающий клиентуру – опять же не без благотворного участия Карманчука, с которым хитрый Джикаев завел дружбу.

Мы выпили и еще выпили: Джикаев по полной, я – процеживая сквозь зубы и более половины рюмки оставляя недопитой.

– Вы птица вольная, я на службе. Ночь впереди, – пояснил я, и адвокат понятливо закивал головой.

– Жаль, не взял баян, – сказал он после третьей рюмки. – Играю, когда душа к чему-то стремится… к чему-то такому… «Полонез Огинского», песни украинские … «Ой, летіли дикі гуси»… Когда был замполитом, организовал в отделе хор – пели не хуже профессионалов. В столице, на Дне милиции, выступали, грамоты имеются, дома на стенке висят, в рамочках, чтоб знали.

«На фига козе баян!» – думал я отстраненно и дремотно.

– Я еще музыку пишу, – подперев щеку, раздумчиво говорил Джикаев. – На стихи районных поэтов. Вы, случайно, не пишете стихи, Николаевич, а то бы я… Жаль! Жаль, нет баяна…

Так мы пили и неспешно разговаривали ни о чем, день тянулся, сухой, холодный, а когда выходили на крыльцо проветриться – казалось, поселок вымер, и только возле дома культуры, у избирательного участка, отдаленно звучала музыка – слышен был барабан и высоко забирающая труба.

Потом я говорил по телефону, записывал какие-то циферки на бумажке и передавал их в область, а Джикаев сидел, покачиваясь, и поглядывал через стол на мою писанину. А когда бутылку прикончили – вернее, он прикончил, – поднялся и с низким, нижайшим поклоном исчез, как и не бывало.

Незаметно подкралась ночь. В кабинете стало зябко, одиноко, и я начал чаще названивать Репкину, к которому стекались первые результаты.

– Что вам сидеть одному, – сказал наконец Иван Дмитриевич. – Идите к нам. Здесь штаб, здесь тепло. А звонить можно и отсюда.

В четырехэтажном здании администрации было сумеречно и безлюдно. Пустынные коридоры тянулись в неведомое и пропадали в полумраке, двери по обе стороны коридоров были заперты, и только в приемной Репкина горел свет. На телефоне сидел секретарь администрации и заносил в таблицу такие же циферки, с какими игрался в прокуратуре и я. Он молча пожал мне руку и кивнул на кабинет Ивана Дмитриевича: «У себя». Но и здесь было пусто, как пусто было повсюду, оттого электрический свет под потолком показался мне тусклым и сирым, и отсветы на полированной мебели показались такими же, тусклыми и сирыми, и шторы на окнах, и несколько толстых книг в шкафу за стеклом. На звук моих шагов из комнатки отдыха, скрытой за фанерованной стенкой с дверцами, выглянул Репкин – усталый и как бы усохший, с серым осунувшимся лицом и темными набрякшими подглазьями.

– А, Евгений Николаевич! – сказал он и жестом пригласил в комнатку. – Ну вот вам и предварительный результат: опять Морозов! Сколько усилий, и что теперь? Я уже доложил в область. А вы?

– Позвоню от вас. Дайте последнюю сводку.

Я сел к столу Репкина и набрал номер Горецкого.

– Уже знаю, – как-то вяло, со вздохом отозвался на том конце провода знакомый голос. – Зато в целом по стране взяли верх. Ты сейчас где? У Ивана Дмитриевича? Давай закругляйся – и домой, спать.

И дал отбой.

– Ну как? – так же вяло, как и Горецкий, спросил меня Репкин. – Все?

Я кивком подтвердил: все. В районе во втором туре победил Морозов, а в целом по стране – президент с редеющим, взбитым, будто сливки, коком на голове и красными кроличьими глазами.

– «Слепых ведут безумцы…»

– Что? Какие безумцы? Ах, Шекспир! – пробормотал выпотрошенный, утомленный Репкин и поманил меня в комнатку для отдыха. – Пойдемте – по сто грамм. Сюда, в комнатку… Там никого, один только Самойлович мается, председатель Совета, говорит – давно с вами не пил… Вот же незадача! Ведь неплохой в целом район, а что творят, что творят!..

20. Как оказалось…

Я так и сказал Даше, когда выборная вакханалия завершилась: