Альпийский синдром

Неожиданно в начале ноября Александр Степанович позвонил, и снова грозное электричество стало скапливаться над головой. Он не заговаривал об ухе и рыбалке, а велел согласовать встречу с преподавателями и студентами Верховнянского колледжа и подготовить для него выступление – «минут на десять, со статистическими выкладками преступности в районе и фабулами наиболее актуальных дел». Встречу я согласовал, речь подготовил, при этом нутром ощущая первые электрические разряды, проскакивающие в воздухе.

Перед приездом Горецкого я обошел здание и обнаружил, что дверной замок в кабинете Саранчука взломан, как если бы дверь вокруг ригеля грубо расковыряли каким-то острым предметом. Саранчук, как водится, пребывал в суде, и я с пристрастием допросил вездесущую Любку.

– Что? Замок? – изобразила непонимание та и тут же затарахтела, хитро ухмыляясь и подмаргивая в сторону поврежденной двери. – Так это Леонид Юрьевич – вчера вечером закрыл Оболенскую, закрыл и ушел. Случайно или нет, не знаю, со свечой не стояла. А она ножик в столе у Леонида Юрьевича нашла, хороший ножик, охотничий, расковыряла замок и – фьюить! – Любка хихикнула и, словно цапля, вытянула шею и понизила голос: – А что? Утром был слесарь, дверь подправил, замок заменил. Еще бы краской разок мазнуть – и приходи, кума, любоваться!

– Оболенская, значит? С Саранчуком?

– Так молодые, веселые!

– Горецкий сейчас приедет. А дверь… черт знает что с дверью.

– И пусть едет! А вы ему из графинчика, и на ставок… нечего ему тут шастать! Пусть там уток гоняет.

– Любовь Петровна! – изобразил я гнев праведный. – Почему пыль на подоконнике?

– А мы раз, – мазнула полой рабочего халата по подоконнику техничка, – и где пыль? Нет пыли!

Ну что с ней будешь делать? Вот же наглая баба!

Заглянул к Оболенской. Она подняла невинные глаза, и у меня пропала всякая охота выяснять, что у нее произошло с любвеобильным Саранчуком. «Ничего-ничего, работайте!» – жестом показал я и прикрыл за собой дверь. В самом деле, не станешь же объяснять этой сплюшке, что жена у Саранчука – женщина под девяносто килограммов, рослая и могучая, и если уж потянет за патлы – так просто не оторвешь.

– Евгений Николаевич, – скрипнула за спиной дверь, – а можно мне сегодня…

– Нельзя. Сегодня нельзя, Александра Федоровна. Горецкий приезжает.

– Так вы же с ним в Верховню… А я сразу – на часик… Очень надо…

Но я уже уходил по коридору, и долетевший запоздалый вздох меня не разжалобил. Когда отправлюсь с Горецким в Верховню, Саранчук и отпустит – так сказать, во искупление и в надежде…

Во дворе Игорек елозил бархаткой по капоту «семерки» – доводил до блеска после утренней помывки. Полысевший до срока лоб блестел у него от усердия, на щеках пробился румянец. Но похвалить водителя не пришлось – рядом с машиной качала коляску неугомонная Танька. Мгновенно осерчав, я призвал водителя и прошипел, поигрывая желваками и щуря злые глаза:

– Это что такое? Горецкий наскочит, спросит, почему посторонние во дворе, что за коляска, чей ребенок, – и что? Станешь объясняться или мне за тебя?

– Она только сказать и сейчас уйдет… На пару слов, и сейчас уйдет…

Через секунду коляска пронеслась мимо, и по ходу Танька ожгла меня наглым мстительным взглядом. «Мы кгасные кавалегисты», – пропел вослед молодице я, гнусно картавя в подражание автору песни, Дмитрию Покрассу, а Игорьку сурово погрозил пальцем. Но тот не понял моего мрачного юмора – надулся и с остервенением набросился дотирать бархаткой лоснящийся, как кошачье брюхо, капот «семерки».

Тут с дороги посигналили, и в распахнутые ворота я увидел автомобиль Горецкого, разворачивающийся у входа.

– Выступление взял? – опустив стекло, спросил Александр Степанович, и я молча просунул в окно тонкую голубую папку с распечатанным текстом. – Садись, поедешь со мной. По пути почитаю, что ты там сочинил. А твой, – областной кивнул в сторону «семерки», – пусть догоняет. Спереди садись – и давай поехали! У меня времени в обрез.

Машина рванула с места и помчалась, мягко ныряя на ямах и ухабах в щербатом асфальте. Меня на переднем сиденье мотало из стороны в сторону, а Горецкий сидел позади, барственно развалившись и проглядывая, одну за другой, машинописные странички. Иногда он хмыкал и то умащивался на локте, то откидывался на спинку кресла и истомно вытягивал длинные ноги, то пихал меня через спинку сиденья жесткими коленями.

– Сойдет, – наконец милостиво произнес он и зевнул во весь рот. – А ты что, спишь? – пихнул коленом и кресло водителя. – Давай жми! У меня в шестнадцать часов важная встреча.

«Суета сует, – все суета!» – невольно подумал я, испытывая облегчение от того, что Горецкий сегодня надолго не задержится, не надо будет кормить его обедом, заглядывать в рот и поддакивать каждому слову, припоминая про себя пушкинское «Когда же черт возьмет тебя?».