Альпийский синдром

Тут я встряхнулся и мысленно воскликнул: ау, Саранчук! Эта история льет воду на твою мельницу. Как-то неуютно было в Союзе влюбленным: ни в гостиницу, ни в общежитие, а если исхитришься – тут как тут зоркий глаз вахтерши, коменданта, милиционера. Зато медицинская справка бесплатно выдавалась, а там, где стоила рубль, уже чувствовался запашок разложения и руины…

Когда мы с Дашей поднялись в блок, там было так непривычно тихо и покойно, точно вчера еще буйный Николай не орал Мадере «Чего расселся? Вино где?» и не швырял в того башмаками, а Мадера не выводил фистулой: «Я тебе как тресну между глаз! Сними очки – тресну! Говорил, трех бутылок не хватит, на всякий пожарный возьмем еще, а кто – хватит, хватит?! Лакай теперь тройной одеколон!» Дверь к соседям была распахнута, и там поперек всклокоченной кровати возлежали, вальяжно разметав порожние штанины, чьи-то потертые брюки, а из-под кровати высовывался дырявый носок. Чтоб вас, неряхи!.. И пока Даша робко заглядывала в мою комнату, я незаметно двинул ногой бесстыжую дверь и, чтобы надежнее, придавил плечом.

– Это твоя койка? Спартанская обстановка, – начала было Дашенька, но я уже запирал хлипкий замок – ключ проворачивался, я щелкал и проверял, не заперто ли, и снова щелкал, и при этом так взглядывал на жену, что щеки у нее вдруг стали пунцовыми, как у старшеклассницы на первом свидании, и она только и всего, что пролепетала: – А?..

– А они не придут. У них лекции до обеда.

И – «руки милой – пара лебедей…»

Мы не заметили, как время покоя и тишины кануло, посторонние звуки выползли из щелей, как оголодавшие тараканы. Скрипнула отворяемая дверь, прошлепали косолапые шаги, донесся приглушенный говорок и сдержанный хохот, что-то со звоном упало и покатилось.

– Явились, – шепнул я Даше, не без смятения приподнявшей с подушки голову. – Пора сматываться. Замок хлипкий, а эти ребята простые, стучать не приучены. Припрутся знакомиться и, чего доброго, вломятся невзначай.

Мы торопливо, стараясь не шуметь, собрались. Я выглянул из комнаты – дверь напротив была неплотно притворена, из-за нее долетало монотонное «бу-бу-бу» – потянул Дашу за руку, и мы на цыпочках, едва удерживаясь от смеха, как шкодливая ребятня, выскользнули из бокса, слетели по ступеням, мимолетно поцеловались и на выходе приняли степенный скучающий вид. Но в вахтенной будке восседала другая тетка, круглая, как тумба, в пепельно-серых кудряшках и настолько поглощенная процессом вязания, что и глаз на нас не подняла. Тут уж я, не таясь, обнял Дашу, чмокнул в губы и возликовал вслух:

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа…

И тотчас солнечный луч высунулся на пасмурном небе и на миг облил нас скупым мартовским теплом, озолотил Дашину щеку и воздушную прядь волос на виске, сверкнул в глазах нежным переливчатым счастьем.

Взявшись за руки, мы миновали Студенческую улицу, выбрались на Пушкинскую и, перебежав через трамвайное полотно на противоположную сторону, оказались в парке с асфальтовыми аллеями, игровыми площадками и коричневато-пастельным храмом, притаившимся в дальнем уголке. И здесь было пасмурно, но и как-то хмуро, нерадостно, пустынно, еще и морось стала сеяться из наползшей тучи, липнуть невидимой влагой к коже лица и рук.

– Ну вот, дождь! – беспечально вздохнула Даша, раскрывая зонтик, и все-таки поежилась, будто от озноба.

– Замерзла?

– Что ты, я люблю дождь! Это я так… Почему-то стало не по себе. Нет, не потому что… а просто так. Я рада, что смогла вырваться. Очень рада. И… что успели побыть вдвоем…

– А не по себе отчего?

– Не знаю. Так… Ты только не подумай… – спохватилась она и, чтобы переменить разговор, указала на гранитный памятник, одиноко черневший среди голых деревьев и огороженный тяжелыми чугунными цепями. – А что там за обелиск?

– Где? – всмотрелся я. – Ах, там! Могила Гулака-Артемовского. Это, Дашенька, не парк, на этом месте не так давно было кладбище. Заброшенное, дикое. Еще тогда многие памятники были повалены, ограды смяты. Институт мой вон там, рядом, через квартал, так мы здесь зимой сдавали зачеты по физкультуре – встал на лыжи и пошел между могил! А в этот раз приехал и оторопел: оказывается, парк. Сровняли с землей, поверху накатали асфальт – гуляй, народ, по костям! Только Гулака оставили. Потому, наверное, и не по себе. Подспудное ощущение кощунства…

Даша вдруг остановилась, зябко подняла плечи, обхватила себя руками.

– Женя, давай уйдем.

– Погоди, – сказал я, обнял, прижал к себе. – Погляди, вон там, возле храма… Да, вон у того тополя… Там была одна могила: православный крест и табличка, а на ней вместо эпитафии – «Вот и все»… Я там грохнулся, едва не убился. Представь: одна лыжа с ноги сорвалась, другая подвернута вместе с ногой, лицо в миллиметре от какой-то надгробной плиты – торчала углом из-под снега, если бы виском… Кое-как поднялся, гляжу – крест, а на кресте – «Вот и все»…