Алмазы Цирцеи

Вчера не дописала письмо из-за внезапно накатившей дурноты, а сегодня вечером даже нашла в себе силы встать с постели и с помощью Марты подойти к камину погреться. Меня сжигает страшное возбуждение, может быть, оно меня и убьет. Случилось то, чего я давно ждала, о чем знала, догадывалась! Мы разорены, и это окончательный, бесповоротный крах. Сегодня в нашем доме побывали судебные приставы. У них были векселя, выданные моим мужем биржевым маклерам в течение последних двух лет и оказавшиеся, в конце концов, в руках Сэмюэла Ловисса и Абрахама Бирке, крупнейших банкиров Амстердама. Теперь векселя все разом поданы к взысканию. Переписывать их отказываются, никаких отсрочек не дают. Это удар топором по голове, так делают неспроста, когда хотят погубить, разорить человека дотла. Муж был дома, будто ждал гостей. Были открыты все шкафы, все сундуки и поставцы. Мои драгоценности, старинная серебряная посуда, привезенная из Брюгге, платья и меха, картины из коллекции мужа, его собственные работы – все перешло в жадные, мерзкие руки приставов. Гаспар следил за ними с перекошенным, бледным, но совершенно неподвижным лицом. Когда они вошли ко мне в спальню, он поторопился подойти к постели и почти ласково проговорил: “Каролина, лежи спокойно, эти люди ничего тебе не сделают”. В самом деле, никто ко мне не прикоснулся. По закону нельзя тревожить беременную женщину и нельзя описывать ничего, что лежит на ее кровати. Я сразу вспомнила о футляре с драгоценностями. Он по-прежнему был спрятан под моей подушкой. Не было такой силы, которая заставила бы меня расстаться с этими камнями. К счастью, никто о них не заговорил, а ведь оба банкира наверняка в курсе, какую покупку совершил недавно мой муж. Гаспар молча наблюдал за тем, как опустошают шкафы и сундуки с приданым. Заговорил он, только когда двое приставов подошли к стене, где висело ценнейшее панно его собственной работы, которое мне всегда очень нравилось, и захотели его снять. Тогда он гневно крикнул: “Эй, вы там, остановитесь! Это имущество сестры моей жены, Доротеи Ван Хейс, дочери достопочтенного Августа Ван Хейса из Брюгге, если это имя вам что-то говорит!” – “Тогда вы должны предъявить нам соответствующие бумаги, из которых это может быть установлено!” – ответил ему тощий, одетый во все черное пристав с бельмом на глазу. “Вот они!” – и Гаспар, к моему удивлению, протянул ему сложенный лист, который вытащил из кармана. Пристав взял его и прочел вслух: “Я, Гаспар Ван Гуизий, дарю своей родственнице, Доротее Ван Хейс, панно, вырезанное мною из цельного черного дуба, изображающее греческую богиню Цирцею со стадом пасомых ею свиней. Подарок этот я делаю в знак своего глубокого уважения и расположения, в чем и подписываюсь”.

Гаспар с торжествующим видом ждал ответа, а я в этот миг гордилась им. Но только почему он так поздно проявил свой недюжинный ум! Увы, никакие уловки не смогут спасти нас от разорения. Панно было оставлено, никто не захотел ссориться с моей влиятельной родней, камни уцелели… Но больше у нас ничего нет. Мы в полном смысле слова нищие. Чувствую страшный упадок сил, больше не могу писать. Этот день может стоить мне жизни».

В начале марта 1636 года, по печальному совпадению, примерно в тех же числах, когда попала в больницу и скончалась Альбина, в Брюгге было отправлено последнее письмо, которое Александра извлекла из пачки. Она поняла, какое известие в нем заключено еще прежде, чем прочитала первые строчки, написанные уже другим почерком – крупным и неровным, тут и там украшенным залихватскими росчерками, похожими на страусиные перья.