Аллея всех храбрецов

– А неудачи? – спрашивал он.

– Ты это о чём? – говорили ему. – Не было неудач.

– Как же, а у американцев…

– Иркина спросим: почему не было неудач? Иркин всё объяснит, что знает и чего не знает, объяснит.

– Именно, чего не знает.

– Полоса, – объяснил Иркин, – пока везло, а может и не повезти. Первые крысы уже почувствовали…

– Не крысы, ласточки, – вставил Вадим.

– Нет, именно крысы. Они чувствительны и умны.

– По-Иркину умные бегут, – закричал Вадим, – тогда действительно жди неудач.

– Погодите, – взмолился Иркин, – дайте сказать.

– Тост, – зашумели кругом, – тематический.

– О чём? – улыбнулся Иркин, – задайте тему?

– Ясно о чём, – вставил Славка и Мокашову подмигнул. – О теоретиках.

Иркин встал спокойный, уверенный.

– От теоретиков, честно скажу, пока маловато толку. В обыденной жизни они чаще всего бельмом на глазу. Но наступает кошмарный момент и лезет нечисть из всех щелей. На душе паскудно становится. Тогда раздаётся крик: привести…

– Вия, – крикнул кто-тo, и все рассмеялись.

– … и приводят теоретика. Стоят теоретик: брови насупил, веки до земли. «А поднимите мне веки», и нечисть в рассыпную.

Смех раздался и на другом конце стола.

– Иркина к нам, – закричали оттуда, – не слышим.

Опять возня и новый взрыв смеха.

– Теоретиков нужно беречь, – продолжал Иркин, – как зеницу ока. Они вместо мышей подопытных. Поставлен, скажем, вопрос: можно ли выжить в наших кошмарных условиях? Оказалось, нельзя. Бегут теоретики. Так выпьем за теоретиков, наши сигнальные органы чувств.

Раздался общий шум.

– Крысы бегут, – успел только вставить Вадим, – а не теоретики.

В конце вечера Мокашов оказался рядом с Невмывако.

Подошёл Иркин с рюмкой.

– К вам не пробиться, Пётр Фёдорович.

– Да, – покивал Невмывако, – сижу в сплошном молодняке.

– А был и способ такой – герокомия у древних. Для так называемых подвинутых в годах. Заметьте, – повторил Иркин с удовольствием, – подвинутых. Умели древние слово подобрать. Такой был способ: подвинутого соединяли с молодой девушкой. И он от этого молодел. Но к вам это не относится: вы без преувеличения моложе всех.

– Да, – соглашался Невмывако, – старые те, что говорят, мол, раньше лучше было, а молодые – наоборот.

Подскочил Славка.

– Пётр Фёдорович, сидите и не ведаете. Минуту назад утвердилось ваше отдельское прозвище.

– Ну, вот, – остановил его Иркин, – испортил тост.

– Я что, – стушевался Славка. – Вадим, – окликнул он проходящего Вадима, – ты знаешь, Петра Фёдоровича утвердили Минотавром?

– А как же, – покивал Вадим, – весьма уважаемый наш Минотавр.

– Я что-то о нём не очень и помню, – неуверенно сказал Иркин, – помню пещеру – лабиринт.

– Извините, – сказал Вадим, – в университете у нас даже опера была: «Урания и Минотавр».

– Нет, ты народу расскажи.

– Пожалуйста, – согласился Вадим, и помахал кому-то: сейчас, – по мнению древних…

– Довольно, – закричали больше для шума, – нечего на древних валить.

– Ну, хорошо. Жил-был на свете царь Минос – женатый, беспартийный, подрабатывал по совместительству в загробном товарищеском суде. А жена его – Пасифея… Продолжай, Мокашов.

– Подрабатывала по-иному и совсем в ином месте.

– А жена его – Пасифея нигде не работала. Не мне объяснять вам, руководителям, что значит незанятый человек. А боги (тогдашнее руководство) и пошутили, внушили болтающейся Пасифее страсть к быку.

– Кто бык?

– Это аллегория.

– Как его фамилия?

– Помолчи. Так вот, изгнанник мастер Дедал изготовил в подсобной макетной мастерской прекрасную деревянную корову, полую внутри. В неё забралась развлекающаяся Пасифея и сошлась с быком. От этой встречи родился человеко-бык Минотавр. Минос же, скрывая позор жены, велел стройсектору выстроить пещеру – лабиринт, где жил Минотавр. Кормили его юношами и девушками. Что вышло из этого, помните? А начиналось невинно – пошутило руководство. Вот, где у нас ваши шуточки.

– Слав, отчего Воронихины ушли?

– Больны.

– Ты что?

– У обоих – клаустрофобия… Ей тесно, видите ли, в нашем городке. Ему не хватает Земли. И мучаются несоответствием масштабов.

– Я серьёзно.

Но Славка снова молол чепуху и Мокашову сделалось грустно. Музыка продолжала играть в зале.

– Ты что? Оглох? – толкнул его Славка.

Мокашов поднял голову. Инга стояла перед ним. Она что-то сказала, кажется, дамский вальс. Он только успел подумать, что плохо танцует вальс, и они закружились, тормозя то и дело, чтобы не врезаться сходу в другие бесшабашные пары.

– Не говорите так со мной, – просила Инга, улыбаясь.

– Старый муж, грозный муж, – говорил Мокашов, – ревнив?

– Да, конечно, – улыбаясь, отвечала она.

– Когда я вижу красивую женщину, невольно думаю, это ловушка, и непременно оглядываюсь, где же муж? Он должен быть рядом с кирпичом или кистенём. Он как владелец большого сада.

– Обязательно ревнивый?

– Непременно.

– Это ужасно.

Она смеялась. Танцуя и перескакивая с темы на тему, они умудрялись говорить, и им самим этот бессвязный разговор казался значительным и полным смысла.

– Вы работаете в музее?

– Почти что в музее, но скоро уйду.

– Куда?

– Например, в детский сад.

– Несчастнейшим человеком станете.

– Я люблю детей.